ПАНТЕЛЕЙМОН РОМАНОВ

*

АНТОЛОГИЯ С ТИРЫ И ЮМОРА РОССИИ XX ВЕКА

Пантелеймон Романов

Серия основана в 2000 году

С июня 2003 г. за создание «Антологии Сатиры и Юмора России XX века» издательство «Эксмо» — лауреат премии международного фестиваля «Золотой Остап»

*

Редколлегия:

Аркадий Арканов, [Никита Богословский], Владимир Войнович,

Игорь Иртеньев, проф., доктор филолог. наук Владимир Новиков,

Лев Новоженов, Бенедикт Сарнов, Александр Ткаченко,

академик Вилен Федоров, Леонид Шкурович

Главный редактор, автор проекта Юрий Кушак

Дизайн переплета Лев Яковлев

Книга иллюстрирована работами художника Александра Умярова

© Никоненко С. С., предисловие, составление, 2004

© Кушак Ю. Н., составление, 2004

© ООО «Издательство «Эксмо», 2004

Я не описываю смешных положений…

Так заметил однажды в своей записной книжке Пантелеймон Сергеевич Романов, писатель, которым зачитывались российские читатели первой половины прошлого века, книги которого после полувекового перерыва вышли огромными тиражами в разгар перестройки и затем вновь исчезли с прилавков магазинов на полтора десятилетия.

Ни читатели, ни критики, ни власть никак не могли разобраться: что же это за писатель? В какой ряд его поставить? Кому он ровня, а кому — нет? Плохой или хороший? Трудную работу задал он тем, кто читал его простые и даже вроде бы простоватые произведения. Смущала именно эта простота. А где же мораль, где выводы, где политические оценки, где глубокое отражение современности?

У Романова есть замечательный рассказ, который так и называется. Опубликован он был впервые спустя полвека после смерти писателя.

Один из героев рассказа — редактор, объясняя автору, почему не может пропустить его произведение, говорит: «Антисоветский рассказ. Сочтут за насмешку над нашим животноводством и квалифицируют как вылазку классового врага. Ведь ты в нем искажаешь действительность. У нас, насколько тебе известно, есть и плохое и хорошее, даже грандиозное, а ты выбрал один уродливый факт и приклеиваешь его ко всему животноводству».

Вняв увещеваниям редактора, автор переписывает рассказ, втиснув туда всевозможные научно-статистические данные по животноводству. Редактор остался доволен и поинтересовался:

«— А для первого варианта ты никакой литературы не изучал?

— Какая же там литература, там — жизнь, — сказал писатель».

Именно жизнь, живая жизнь, которая, казалось, так и рвалась на волю из произведений Романова (некоторые критики, стремясь отделить его творчество от большой литературы, заявляли: это просто фотография, а не искусство, — не учитывая, что фотография тоже может быть искусством, большим искусством), вызывала раздражение, неприятие и даже ненависть со стороны ревностных защитников пролетарского искусства, призванного воспевать труд рабочих и крестьян и романтизировать светлое будущее.

Поскольку в произведениях Пантелеймона Романова критики не могли обнаружить ярких образов строителей социалистического общества, стойких борцов с пережитками прошлого, героических тружеников села, ударников индустриализации, постольку его быстро причислили к выразителям интересов классового врага, а отсюда — рукой подать до ярлыка «враг народа».

Вот несколько примеров из оценок тех лет. Маяковский писал в стихотворении «Лицо классового врага» в 1928 году:

Миллионом набит карман его,

а не прежним

советским «лимоном».

Он мечтает

узреть Романова…

Не Второго —

а Пантелеймона.

На ложу,

в окно

театральных касс

тыкая

ногтем лаковым,

он

дает социальный заказ

на «Дни Турбиных» —

Булгаковым[1].

Здесь по крайней мере, пусть и негативно оценивая. Маяковский ставит в один ряд Булгакова и Романова, тем самым признавая их равный художественный уровень.

А заведующий пресс-бюро Агитпропа ЦК ВКП (б) С. Ингулов пускается во все тяжкие, не сдерживая эмоций и не выбирая выражений, начиная с названия своей статьи «Бобчинский на Парнасе»: «Произведения Пантелеймона Романова по линии основных вопросов культуры и быта выражают устремление активизировавшегося мещанства. В то время как другие писатели осторожно и лениво двигаются проселками в стороне от крупных бытовых проблем, Романов самонадеянно вылез на столбовую дорогу современности, суетливо поднимает густые клубы пыли и пускает ее в глаза любознательному читателю»[2].

К началу тридцатых годов имя Романова уже прочно обосновалось в списках классовых врагов, так что неудивительно, что его романы «Товарищ Кисляков» (1930) и «Собственность» (1933) получили суровую отповедь критики, и писателю на несколько лет был закрыт доступ в издательства, на страницы журналов и газет.

Вполне естественно, что свои обвинения в адрес писателя в политической неблагонадежности критики стремились подкрепить утверждениями о его художественной несостоятельности. Отсюда штампованные характеристики его стиля: «фотографичность», «отсутствие развития образов», «статичность», «бытовизм», «вульгарность языка»…

Как красная тряпка на быка, на ретивых критиков из пролеткульта действовала высокая оценка, которую дал творчеству Романова еще в 1925 году профессор Н. Н. Фатов: в большой статье «Пантелеймон Романов» он назвал его писателем первой величины.

«По манере письма, — отмечал Фатов, — П. Романов примыкает к великим писателям прошлого, прежде всего к Гоголю, Гончарову, Л. Толстому и Чехову»[3].

Как быпредвидя весь тот шквал хулы, который вскоре обрушится на писателя. Фатов высказал положение, которое оказалось пророческим: «Многим такое утверждение, быть может, покажется чересчур смелым, но стоит только представить себе, каким богатейшим художественно-бытовым материалом будет через 50— 100 лет то, что уже написано П. Романовым, чтобы не испугаться такого утверждения»[4].

Фатов имел в виду в первую очередь рассказы, которых к середине 20-х годов Романовым было написано и опубликовано уже более сотни. Этому жанру он остается верен до последних своих дней. Именно рассказы составляли пеструю, живую, подвижную широкую картину эпохи. Романов писал вроде бы не о существенном, а о частном, мелком, находящемся вне главных, определяющих проблем современности. Он сам полагал, что писатель, как и всякий художник, должен найти именно сущностное, постоянное в быстропроходящем и воплотить это в произведении, и