Посвящается всему препятствовавшему: людям и обстоятельствам.

Я могу читать мысли людей, как открытую книгу, но до сих пор не продвинулся дальше оглавления.

Джек Стоун

— Ты чувствуешь?

Вопрос сверлом ввинчивается в уши, но не снаружи, как полагается благовоспитанным звукам. Нет, он рождается где-то внутри, в лабиринте пустых коридоров, который я уже несколько минут ощущаю на месте своей головы. Крохотное торнадо закручивает кольца посередине пустоты, эхом отражается от стенок черепа и только потом добирается до ушей, встречаясь... Со своим братом-близнецом. А может, и сестрой, ведь вопросы могут быть мужскими и женскими, что гораздо предпочтительнее вопросов безразличных, бесстрастных и бессмысленных.

— Ты чувствуешь?

Надо что-то отвечать. Но что? Правду, только правду и ничего кроме правды, как завещала нам подслеповатая Фемида? Согласен. Да я и не собирался ни врать, ни фантазировать. Смысла нет. Сам ввязался, сам расхлёбывай. И чем честнее окажусь, тем скорее всё закончится. По крайней мере, надеюсь на это.

— Ты чувствуешь?

Я очень хочу чувствовать. Хочу, хочу, хочу. И похоже, могу. Ну же, ещё одно, последнее сказание...

Желание раскаляется всё сильнее и сильнее, чтобы в один прекрасный момент вспыхнуть порохом. Невидимым и неосязаемым, но погружающим путаницу мыслей в пронзительно-белую вспышку. А впрочем, глазами я сейчас ничего и не увидел бы. Чистота эксперимента, мать её...Нет, никаких обид и разочарований, с чего бы? Всё дальнейшее зависит только от меня. Будущее. Каждое мгновение после намеренно задержанного вдоха станет моим. Провалом или триумфом? Сейчас узнаем! Какое неожиданно сладостное ощущение... Словно судьбы мира плетёными поводьями запутались в моих пальцах.

— Ты чувствуешь?

Оно приходит неожиданно. Не спрашивая дозволения. Распахивает двери сознания мощным пинком, но, словно решив проверить на прочность моё терпение, не победно марширует, а семенит по скрипучему коридорному паркету, с каждым новым шажком становясь всё ощутимее и весомее, обрастает плотью формы, наполняется кровью содержания и, наконец, являет себя во всей красе. Но не слишком ли много у тебя лиц, пришелец? Или, вернее будет сказать, душ?

Азарт и нетерпение: «Ну же, скорее! Я так ждал этого момента, я принёс мольбы всем святым и демонам... Разве мои труды были напрасны? Нет! Всё должно получиться! Если не сейчас, то никогда больше. Но я это сделаю. Сделаю! И мой гений признает каждый из этих поеденных молью старикашек. Каждый! В ножки падут, как миленькие! Ещё очередь будут занимать на поклоны...»

Унылое ожидание неизбежного: «Да когда же, Господи, когда же переведутся все эти молодые и ранние? И не надоедает им открывать Америку по сто раз на дню? Так добро бы только открывали и молчали по углам, а не кричали потом над ухом о своих гениальных проектах... Добьётся результата, не добьётся, какая, в сущности, разница? Станет старше на десяток-другой лет, сам будет смеяться над собой теперешним. И над молодыми да рьяными. Грант ведь всё равно не получит, выскочка. Очередь на гранты расписана давно и надолго...»

Раздражение: «А лак-то потрескался... Вот гадина эта маникюрша! Наверняка всучила мне остатки пробника из бракованной партии. И не проверить ведь никак... Ну ничего, она у меня ещё попрыгает! Высоко будет прыгать, старательно, по команде... Что они возятся? Заканчивали бы уже, мне ещё вздремнуть нужно успеть, а то билеты в „Кристалл“ опять пропадут: не идти же с мятой физиономией! Не особо жалко такой пропажи, и всё-таки... Но как меня Серж в стеллаж впечатал, ни приведи Господи повторения...»

— Ты чувствуешь?

— Да...

Вопрос умирает, чтобы возродиться вставшим на крыло фениксом.

— ЧТО ты чувствуешь?

Я чувствую... Всё.

Правда, всё. Или по крайней мере, больше, чем бы мне хотелось. Но можно ли назвать это именно «чувствами»?

Ошалелое, изъязвлённое надеждой и отравленное амбициями ожидание Макса. Стариковский скепсис доктора Петерсена. Праведный гнев Жюли. Я разделяю их. Но вместе с осознанием чуда приходит страх. Нет, даже ужас, который можно было бы назвать паническим, если бы... Если бы я вспомнил в этот момент, что значит паниковать.

Чужие ощущения, частично трансформировавшиеся в мысли и сложившиеся во фразы из доступных мне кубиков-слов. Их так много... Их слишком много! Они повсюду, но где же я сам?

ГДЕ Я?

— ЧТО ты чувствуешь?

Я гоню их прочь. Гоню изо всех сил.

Оставьте меня в покое! Уходите! Да, я позвал вас, но моё гостеприимство не безгранично, и больше всего на свете мне хочется пинками выпроводить вас вон. Вернуть домой.

— ЧТО ты чувствуешь?

Я могу ответить.

Я могу сказать, что Макс, мой внимательный добрый друг Макс видит в окошке только один яркий свет: подтверждение своей теории, ради опытного доказательства которой он со спокойной совестью подписал бы мне и смертный приговор.

Я могу сказать, что Петерсен, эта плешивая академическая сволочь, заочно включил Макса в список благодарных аспирантов, ежегодно делающих любимому профессору дорогущие рождественские подарки, но ничего большего молодому гению не позволит. Не собирается позволять.

Я могу сказать, что Жюли Денье, старший ассистент псиконсульта Управления, предпочитает официальным сеансам душеспасительные беседы в тесном телесном контакте с оперативниками всех отделов и мастей.

Я могу. Но не хочу. Потому что за одним откровением потянется ниточка другого, потянется глубоко-глубоко, в те недра, куда я и в своей душе не пустил бы никого. Придётся искать в тёмных закоулках что-то невинное, что-то ни к чему не обязывающее, что-то легковесное и легкомысленное.

Найду. Обязательно. Дело чести Макса, не спрашивая дозволения, стало делом и моей чести. Я справлюсь. Сейчас, ещё немножко...

— Я чувствую...

Торопливая скороговорка приносит именно тот результат, который мне нужнее всего: по игле, штык-ножом от «Арнетт-42» торчащей в вене, проносится жидкость, обжигающая ледяным прикосновением, и мышцы начинают неметь. Медленно, но верно. А потом раздаётся голос Петерсена, одновременно пренебрежительно-сухой и похрипывающий от волнения:

— Отбой. Эксперимент завершён удовлетворительно. Можно латать парня...

Ватные тампоны в носу — это сурово. Ватные тампоны, пропитанные мазью для лечения насморка — суровее во сто крат. Я не питаю любви к ментолу во всех его проявлениях, от леденцов до фармакологических изысков, но если нет другого средства для высвобождения дыхания, приходится брать даже горячо ненавидимое.