Вячеслав Рыбалкин

Два Митяя

Солнце жёлтым блином влезло на самую высоту голубого безоблачного неба и стало неистово печь. Митяй сделал очередной шаг по лугу, синхронно взмахивая литовкой, под остро наточенным лезвием которой осыпался очередной пласт травы. Надо было поспешать. Без дождей травы быстро вытягивались в сухие высокие дудки.

Он отер лицо липким, пропитанным потом рукавом.

– Митяй, эээээй, Митяй! – кричал ему бегущий по дороге человек, понимающий своим бегом дорожную пыль. Это был его шурин – тоже Митяй. Он подбежал к косарю и долго пытался отдышаться, втягивая в легкие большие порции раскаленного воздуха.

– Ты, Митяй, видать, с самого села ко мне бежишь. Стряслось, никак, что? Чё бёгом-то? Коня жалеешь? Сам решил конём стать? – засмеялся Митяй.

– Конь на дальнем выпасе, пока запряжешь…, – выпалил Митяй, работая лёгкими, как мехами. – Поп наш умер с утрева. Должен был службу отвести. Нет его. Кинулись к ему, а он того – остыл уж.

– Аааа, издох собака, ну-ну, туда ему, – сказал Митяй и смачно сплюнул себе под босые ноги. – От, стоило из-за этого пятки бить?

– Ты чё, Митяй, не чуешь поживы? Поп наш на подаяниях такую мошну набил! Видал крест на пупе его какой извечно болтался? Фунта три золотья, а с цепой – так все четыре будет-то. Точно!

– Ну? – почесав затылок пятерней, вымолвил Митяй.

– Ну! Попа хоронить будут в его же обличии, значит, и крест его трехфутовый в руку ему сунут.

– Ну?

– Откопаем могилку-то, крест с цепой возьмём, попу-то они уже вроде и ни к чему, а нам пожива. В город скупщику сдадим, денег кучу поимеем. Ежель за золотник по государевой цене три пятьдесят дают, думаю по два рубля с золотника смело просить можно. Четыре фунта по два целковых за золотник, чуешь, сколько это?

– Ну?

– Ну-ну, гну! – передразнил Митяя Митяй. – Все, третьего дня попа хоронить будут, заступы подточи, хотя и необязательно, земелька свежая будет, пух. Ладно, забегу ещё, прощевай! – сказал Митяй и побежал в сторону села, поднимая все также под собою дорожную пыль.

В этот же день из города приехало трое священнослужителей готовить батюшку к упокоению. Под пение молитв они омывали покойного, терли его тело губками, накладывая на него кресты. Обильно смазав елеем, облачив в богослужебное одеяние, церковники уложили его в свежевыструганный гроб, оббитый снаружи красивым алым бархатом, накрыв лицо воздухом и вложив в его левую руку Евангелие, а в правую его же – массивный крест с длинной цепью.

Настал день похорон. На утренней зорьке высоко над землёй в небе попарѝли жаворонки, а когда солнце поднялось повыше, небо очистилось от них. Стало жарко. С раннего утра по всему селу были слышны предсмертные вскрики кур, уток и гусей. На скотном дворе купца Румянцева последний раз хрюкнул полугодовалый поросёнок, который со своей румяно запеченной корочкой должен был венчать поминальный стол.

К храму подъехал обоз из нескольких телег во главе с епископом.

Трижды звонарь ударил в колокол, оповещая всех вокруг, что покойного батюшку внесли в храм.

Послышались тоненькие голоса чтецов, приступивших к долгому песнопению псалмов. Народу набилось в храме столько, что было нечем дыхнуть. Дьяки, не жалея ладана, чадили кадилами так обильно, что резало от дыма глаза. Отпели по три псалма из всех восьми гласов и закончили далеко за полдень.

Процессия вывалилась из храма на улицу. Вынесли из храма и гроб, который решили укрепить тремя поперечными жердями в виду грузности усопшего, и вместо четырех человек его с трудом держало шестеро дюжих парней. Они, сойдя по ступеням, с заметным трудом взвалили гроб на заранее подготовленную телегу. Начался крестный ход к кладбищу, впереди которого несли Священное Писание, за ним большой крест с чудно вырезанным распятым Христом. Древки хоругви сусально поблескивали на солнце.

Бабы, сдерживающие себя в храме, яростно покусывая уголки надвинутых на самые глаза платков, выйдя на улицу, дали волю чувствам и завыли на все лады, пытаясь взять самые высокие ноты.

Семёнихе в этот день нездоровилось. Голова шла кругом, да так, что с печи слезть не могла. Да ещё и сон этот, будто бы свежую могилу батюшки черти разрыли, не выходил из головы. Нехороший сон. Так и лежала она на печи хворая, слушая по колокольному звону, что происходит за окнами. Начался одиночный перезвон. Значится, двинули на кладбище. Спустя какое-то время Семёнихе послышался сильный трехтактный звон с колокольни. Стало быть, похоронили уж, – подумала бабка, решив проваливаясь в сон, что коль полегчает, потемну наведает могилку любимого батюшки.

Тем временем, процессия, окончив с погребением, потянулась к дому купца Румянцева, во дворе которого были расставлены длинные поминальные столы с лавками. Сам же купец Румянцев, впечатленный ладным чинопоследованием погребения батюшки, приказал выкатить пару бочек хлебной под радостный гомон селян.

Епископ встал во главе стола, в центре которого на большом серебряном блюде лежал полугодовалый поросёнок, манящий своей румяно запеченной корочкой. Он подхватил поднесенную ему стопку и быстро прочитал короткую молитву. Очертил всех присутствующих троекрестием, осушил стопку и потянулся к задней ножке поросенка, залезая длинным рукавом рясы в блюдо с кутьёй. Выломав у поросенка румяно запечённую рульку, епископ дал команду «наполнить стопки», и, наложив троекрестие, выпил. После третьей стопки владыка зачерпнул ложкой немного кутьи, которая, вмятая в блюдо его же рукавом, превратилась в плоский блин.

Следом за епископом слово держал купец Румянцев, покрасневший от выпитого. Он три дня с момента известия о скоропостижной смерти любимого батюшки не брал в рот, сделав короткий передых в запое.

За столом стало шумно, а ближе к закату и вовсе не разобрать по какому поводу все собрались. Купца Румянцева, уснувшего за столом, дворовые унесли в дом. Владыка, отбиваясь от своих дьяков, сам наливал себе водки и, перекрестив рюмку, выпивал, закусывая остатками богатого стола и периодически смачно отрыгивая.

С приходом ночи Митяи темной стороной, за сараями, добрались до кладбища, где, прошмыгнув тенями среди крестов, отыскали могилу попа. Убрав со свежей могилы в сторону крест и еловый лапник, они ударили заступами по свежей земле. Работали споро и уже вскоре металл заскрежетал по крышке гроба.

– Митяй, давай-кось, с угла сунь топорик-то. Да надломи, – шептал Митяй.

– Агась!

Нудно простонали гвозди, выходя из дерева и вскрывая гроб. В могиле разом стало холодней и нестерпимо запахло трупом.

– Ох, и смердит, жеж, он. Видать, перед тем как сдохнуть, мясом обожрался в постный-то день,