Для людей, по крайней мере современных, может быть только одна радикальная новость — притом всегда одна и та же: смерть.

Вальтер Бенъямин. «Центральный парк»

Она уже и сама не помнила, скольких она убила. Да это и не имело никакого значения. В большинстве профессий качество важнее количества, и ее профессия — не исключение. Жаль только, что удовольствие от удачно выполненной работы с годами утратило часть своей остроты. Она не раз задумывалась, не заняться ли ей чем-нибудь другим; время от времени ей казалось, что для такой, как она, жизнь полна возможностей. Вранье!.. Она слишком стара, чувствует себя уставшей, и то, что она делает, — единственное, что она умеет делать по-настоящему хорошо. И занятие прибыльное. Часовая оплата просто головокружительно высокая, хотя было бы странно, если б она такой не была. На то, чтобы после прийти в себя, всегда требуется немалое время.

А вот что ей действительно по душе — так это ничегонеделание. Там, где она находится, делать совершенно нечего, вот только почему-то сейчас это не приносит удовлетворения.

Но все-таки хорошо, что остальные не поехали с ней. Впрочем, в этом она не до конца уверена.

А у вина незаслуженно высокая цена — дорогое, а кислое.

Недалеко от Осло, на востоке, где горные хребты выравниваются вдоль городка на реке Нительва, за ночь замерзли машины. Их обладатели, натягивая шапки на уши и потуже завязывая шарфы, шагали по направлению к автобусной остановке на шоссе, в километре зверского холода от стоянки. Дома в небольшом тупичке закрывались от мороза сугробами, перегородившими подъезды к ним, и плотно задернутыми шторами. На старом доме у самого леса, с карниза над входом, несостоявшейся катастрофой свисала метровая сосулька.

Дом был как белый сугроб.

За дверью — замерзшее окошко в свинцовом переплете, литая латунная ручка, — в конце удивительно длинного коридора, в кабинете, в котором сразу бросался в глаза смелый союз минималистского искусства и роскошной мебели, за огромным письменным столом, между коробками с нераспечатанными письмами, сидела мертвая женщина. Голова была запрокинута, руки безвольно лежали на подлокотниках кресла. Широкая полоса запекшейся крови тянулась от нижней губы вниз, по обнаженному горлу, разделялась у груди надвое и вновь сходилась в одну на плоском животе. Нос тоже был окровавлен. В свете люстры он указывал, как стрелка, на темную дыру, которая когда-то была ртом. От языка остался только маленький кусочек, остальная его часть была вырезана искусной рукой, ровно и аккуратно.

В комнате было тепло, почти жарко.

Сотрудник уголовного розыска Зигмунд Берли наконец-то выключил мобильный телефон и посмотрел, прищурившись, на термометр за панорамным окном, выходившим на юго-восток. Температура упала уже до минус двадцати двух градусов.

— Очень странно, что стекло не лопается, — сказал он и осторожно постучал пальцами по стеклу. — Разница температур в помещении и на улице — сорок семь градусов. Интересно.

Кажется, его никто не слушал.

На мертвой женщине был только шелковый халат с золотыми отворотами. Пояс лежал на полу. Молодой полицейский из участка в Румерике, заметив его, невольно сделал шаг назад.

— Черт побери! — сказал он, сглатывая и смущенно ероша волосы на голове. — Я подумал, что это змея.

Недостающая часть языка, искусно упакованная в бумагу, как экзотический мясистый цветок лежала перед женщиной на письменном столе. Кончик высовывался из кроваво-красного обрамления — бледное мясо с еще более бледными сосочками, следы красного вина в складках и морщинках.

Полупустой бокал стоял на стопке бумаг на краю стола. Бутылки нигде не было видно.

— Можно мы хотя бы грудь ей прикроем? — хрипло спросил полицейский постарше. — Неудобно как-то...

— Подождем пока, — сказал Зигмунд Берли и положил мобильный телефон в нагрудный карман.

Он присел на корточки и пристально посмотрел на мертвую женщину.

— Это заинтересует Ингвара, — пробормотал он. — И его жену. Наверняка.

— Что?

— Ничего. Известно время смерти?

Берли, сдерживаясь, тихонько чихнул. От тишины, повисшей в комнате, у него шумело в ушах. Он неуклюже поднялся, ненужным движением стряхивая пыль с брюк. У входной двери стоял мужчина в форме. Он держал руки за спиной, переминался с ноги на ногу и, отвернувшись от трупа, смотрел в окно на елку, все еще наряженную к Рождеству. На ветках, припорошенных снегом, кое-где еще сохранились огарки разноцветных свечей.

— Здесь, что ли, вообще никто ничего не знает? — раздраженно спросил Берли. — У вас нет даже предварительного заключения о времени смерти?

— Смерть наступила вчера вечером, — ответил наконец другой полицейский. — Но еще слишком рано...

— ...утверждать, — закончил за него Берли. — Вчера вечером! То есть никакой определенности. А где?..

— Они уезжают каждый вторник. Семья, я имею в виду. Муж и шестилетняя дочка. Если вы об этом хотели спросить...

— Да, — сказал Берли и обогнул письменный стол. — Язык... — начал он, разглядывая сверток на столе. — Она была еще жива, когда его отрезали?

— Не знаю, — ответил полицейский. — У меня тут для вас есть разные бумаги, и, поскольку осмотр мы уже закончили и все вернулись в участок, вы, может быть...

— Да, — буркнул Берли, предоставив полицейскому самому догадываться, к чему именно относилось его согласие. — Кто ее нашел, коль скоро семья в отъезде?

— Слуга. Филиппинец, который приходит по средам, в шесть утра. Он говорит, что начинает убирать внизу, а потом поднимается наверх, чтобы не разбудить никого в такую рань. Спальни наверху, на втором этаже.

— Да, — повторил Берли без интереса. — Уезжают каждый вторник?

— Она же сама рассказывала в интервью, — подтвердил полицейский, — что она куда-то отправляет мужа с ребенком каждый вторник. Что она сама просматривает свою почту. Что это для нее дело чести...

— Похоже, что так, — задумчиво произнес Берли себе под нос и приподнял верхние письма в одной из коробок. — Хотя в одиночку со всем этим просто невозможно справиться. — Он еще раз оглядел труп женщины. — Sic transit gloria mundi, — сказал он, внимательно рассматривая провал ее рта. — Теперь-то ей нет особой пользы от ее известности.

— Мы тут подготовили кучу вырезок, они лежат... — начал полицейский.

— Хорошо, хорошо, — отмахнулся от него Берли.

Тишина будто сгустилась: не слышно было шагов на дороге, часы не тикали, компьютер был выключен, радио безмолвно смотрело на Берли с серванта у двери единственным красным глазом. На широкой каминной полке, раскинув крылья, стояло чучело канадского гуся — ноги выцвели, хвост лишился почти всех перьев. Ледяной день нарисовал чуть заметный прямоугольник на ковре у окна, выходившего на юго-восток. Кровь стучала в барабанных перепонках Зигмунда Берли. Стараясь избавиться от неприятного ощущения, — как будто он находится в мавзолее! — он потер указательным пальцем переносицу. Берли не мог определить, раздражен он или смущен. Женщина сидела в своем кресле, широко расставив ноги, с голой грудью и зияющей безъязыкостью. Казалось, что рана не просто лишила ее необходимого органа, но отняла все человеческое.