По истечении лет начинаешь тонуть во времени. Скорости света и звука служат камертоном скорости жизни, быстротечность которой поражает в конце и забавляет в начале. Морскую рыбку, наблюдающую за жизнью в аквариуме из полиэтиленового мешка с водой, смертельно пугает не разлука с прекрасным подводным миром, а изоляция, неопределенность, отсутствие скорости. При потере скорости остро ощущаешь уходящее время и приходящее одиночество. Попытка придать себе ускорение рождает тревогу, она выхватывает наугад дремлющие мысли, разгоняет их и отпускает в свободное плавание. Они набирают силу, ощущают собственную значимость, сталкиваются, теряют уверенность и ориентацию, создают хаос. Спасаешься бегством, цепляешься за людей, за знания, тратишь деньги. Ищешь вокзал, перрон, видишь уходящий поезд, увозящий твое время, прыгаешь на подножку, срываешься, впиваешься кончиками пальцев в ступеньки последнего вагона, ноги скачут по лестнице из шпал, пытаясь найти опору, тормозишь, падаешь, пыль прячет реальность, ссадины просят внимания, глаза находят стрелки часов, двигаются с ними, круг превращается в спираль, затягивая в воронку пространства времени, наступает пауза, безвременье, границы прошлого и будущего размываются, появляется настоящее, все больше и больше расширяя пространство вокруг себя, освобождаясь от зависимостей, тянущихся из прошлого, и желаний пребывать в будущем.

Проснулся от крика. В ушах звенело. Вокруг нарастал гул. Тревога и дрожь в теле при абсолютной ясности головы – реакция на первую команду, разорвавшую жизнь на «до» и «после». Дневальный, разделивший ночь с одинокой тумбочкой, стоявшей, в отличие от него, на четырех ножках в коридоре затаившей дыхание казармы, разрывает горло накопившейся невысказанностью, утонувшей в море приказов, унижений, обвинений. Два слова «Рота, подъем!» – как последний крик о помощи.

Вырвавшийся на волю звук проникает в нервные окончания, вызывая ощущение насилия и тошноты. Ресницы с веками ринулись к бровям, а ноги к сапогам. Пальцы не слушаются, скользят по блестящим пуговицам. Ноги, руки, голенища и рукава сплелись, как старые друзья. Фактор страха и время, пульсирующее в висках, обрученное с пульсом, делают движения нелепыми.

Заводные солдатики, танцующие под уставшую пластинку, вдруг замерли. Замечаю, как гидра зеленой формы старательно принялась за поглощение одного из важнейших отличительных признаков его величества Человека – индивидуальности. Когда хотят унизить, в первую очередь лишают признаков личности – армия, тюрьма и коммунизм прекрасные иллюстрации данному наблюдению. От тебя остается нос и уши, глаза – в плену перемен, рот – на замке. В воздухе очередной разряд молнии.

– Форма одежды «номер два» подразумевает голый торс, – выстрелил сержант.

Расстегиваем пуговицы, которые только что с трудом залезли в петли.

– Живот в себя, грудь колесом, – звучит очередной приказ.

Корректировка фигуры производится крепкими руками «стариков» – солдат, прослуживших в роте почетного караула год. Завершающих службу «дедов» практически не видели. Мы находились в карантине, они готовились к празднику, выделяясь подогнанной по фигуре и украшенной аксельбантами формой и генеральскими фуражками с кокардами, похожими на заморские ладьи. Глаза их светились, всматриваясь вдаль, выше уровня погон и бетонных заборов, а наши метались и, не обнаружив опоры, падали вниз на уровень сапог.

Утренняя поверка сопровождается робким «я» на фоне упрямого «МЫ».

– Бегом марш, – очередная команда, и «мы» спрыгиваем по лестнице, пересекаем расчерченные дорожки, сливаемся с лесными тропинками и оврагами.

С каждым движением портянки предательски сползают с ноги, сдавливая пальцы, нарастает нестерпимая боль. Пятка входит в прямой контакт с кирзовым сапогом, а я в прямой конфликт со «стариком». Сознание пытается понять, почему нельзя остановиться, ноги не могут понять, почему я этого не делаю. Он не может понять, почему стою, а не бегу, и ему глубоко наплевать на то, что я могу или не могу понять.

– Возвращаемся на плац для спецподготовки, – рявкает он.

Новые испытания обеспечены, не знаю, какие, но его глаза вызывают неприятные предчувствия.

Проблемы с бегом настигли еще человек десять. Нас собрали на стадионе. В центре расположилось облысевшее футбольное поле. Беговые дорожки хранят следы бесчисленных разрушительных забегов. Трибуны, выкрашенные во всепобеждающий зеленый цвет, отражают общее настроение замкнутости в безликости. Изучение местности происходит недолго, следует приказ:

– Гусиным шагом, марш!

Час спустя ноги не двигаются, во рту сухо, как в пустыне. С трудом различаю что-либо в метре от себя, брови, защищавшие глаза от струек пота во время охоты, видимо, в процессе эволюции поредели. Гаревая дорожка поглотила литры соленой воды – подобно облаку, мы выпали в осадок. Усталость и напряжение повисли в воздухе, утонувшем в пыли.

Коля Попадюк из Донецка простонал:

– Нэ можу…

Уверен, что все испытывали такие же ощущения, но молча тянули свою воинскую лямку, как бурлаки. Николаю пошли навстречу. В его руках появилась нераспечатанная пачка печенья, которую он должен был съесть в течение следующего круга. У меня уже давно горло просило помощи, но сама мысль что-либо съесть вызывала рвотный рефлекс.

Я встал, не зная почему. С одной стороны не мог, с другой не хотел в этом дальше участвовать.

– Ты тоже хочешь печенья? – спросил один из «стариков».

Шестнадцать лет отделяют от окончания изнурительной войны. Много и мало, страна оживала, лечила раны. Поля сражений и лагеря унесли и исковеркали миллионы душ. Уцелевшие по крохам создавали условия собственного бытия, участвуя в гигантской программе модернизации страны. Молодых людей, прошедших огонь войны и пепел очагов, не пугали трудности нового этапа. Они учились, женились, рожали и воспитывали детей.

Отец окончил военно-морское училище и женился на маме, первокурснице Ленинградского Медицинского института. Ютились с родителями в одной комнате. Затем собрали скромные пожитки и отправились колесить по воинским частям. В результате школы менялись, как перчатки. Первый класс казался мне бесконечным. Четыре школы в трех городах – Севастополь, Минск, Ленинград. Жили в военных городках.

Братьев и сестер не было. С ранних лет просил хоть кого-нибудь. Готов был продать самую ценную вещь – автомобиль, настоящий с педалями, колесами, сигналом, – чтобы добавить недостающих, по словам родителей, денег.

В Минске в школу возил специальный автобус. Вставать приходилось в шесть утра. Зимой первое, что я делал с закрытыми глазами, это включал приемник «Мир» и с надеждой ждал голоса диктора, сообщавшего, что температура ниже минус двадцати пяти градусов и следует воздержаться от посещения детьми школы. Ожидания оправдывались редко, перед глазами возникали желтые огоньки, скрывающиеся за стеклянной шкалой приемника. Волшебный экран сглаживал переход из мира снов в реальность, представляя любимых героев: Элли, Дровосека, ужасного Гудвина и деревянных солдат Урфина Джюса. Они увлекали за собой в сказочную страну, наполняя комнату светом.