Осторожно, не ожидая в данный момент неприятностей, но уже готовый к ним, он припарковал свой автомобиль через улицу от четырехэтажного многоквартирного каменного дома. Заглушив мотор, он услышал вой сирены на улице позади себя.

«Они идут за мной, — подумал он. — Так или иначе они поймут, что я один».

Он улыбнулся. Он не позволит им надеть на себя наручники. Легко он не сдастся. Это не в его стиле.

Фрэнка Боллинджера нелегко испугать. В действительности он даже не мог припомнить, боялся ли он когда-нибудь. Он умел контролировать себя. В тринадцать лет его рост уже равнялся метру семидесяти пяти сантиметрам, и он не прекращал расти, пока не достиг метра девяноста сантиметров. У него была мощная шея, широкие плечи и мускулы молодого штангиста. В свои тридцать семь лет он был в той же прекрасной форме, как, видимо, в двадцать семь и даже в семнадцать лет. Любопытно, что он никогда не занимался спортом. У него не было ни времени, ни желания для бесконечных физических упражнений, бега на месте. Высокий рост, крепкие мускулы были даны ему природой. Несмотря на отменный аппетит и отсутствие диеты, у него не было излишков веса или жировых отложений на бедрах и животе, как у большинства мужчин его возраста. Его доктор объяснял ему, что именно постоянное крайне нервное напряжение и отказ от употребления наркотиков позволяют ему держать под контролем свое состояние. Доктор не исключал даже возможности его ранней смерти от перенапряжения.

Однако Боллинджер пришел к заключению, что может только наполовину согласиться с таким диагнозом. Он никогда не был нервным, а вот в напряжении был всегда. Он искал его, считал необходимым фактором выживания. Он всегда был бдительным. Всегда наготове. Готовый ко всему. Вот почему ничто не могло его испугать или удивить.

Вой сирены становился громче, и он взглянул в заднее зеркало. Вращающийся красный свет пульсировал в ночи на расстоянии немногим дальше квартала.

Он вынул из кобуры револьвер 38-го калибра. Взявшись за ручку двери, он ждал подходящего момента, чтобы распахнуть ее.

Патрульный автомобиль поравнялся с ним и пронесся дальше. Через два квартала он свернул за угол.

Они не шли по его следу.

Он почувствовал легкое разочарование.

Он спрятал оружие и осмотрел улицу.

Шесть люминесцентных уличных фонарей — два с каждой стороны квартала и два в середине — заливали улицу жемчужно-белым светом. Она была застроена трех— и четырехэтажными добротными каменными зданиями. Никого не было видно в освещенных окнах. И это его устраивало, ибо давало возможность остаться незамеченным. Несколько деревьев боролись за существование на краю тротуаров. Чахлые платаны, клены и березки — все, чем мог похвастаться Нью-Йорк за пределами своих национальных парков, — росли с трудом. Их ветви, как обугленные кости, вонзались в ночное небо. Слабый, но холодный январский ветер гнал обрывки бумаги вдоль тротуара, и когда порыв ветра усиливался, ветви деревьев начинали скрипеть, как детская трещотка. Припаркованные автомобили напоминали животных, съежившихся от колючего ветра. Тротуары вдоль всего квартала были пустынны.

Он вышел из автомобиля, быстро пересек улицу и поднялся по ступенькам многоквартирного дома.

В фойе было чисто и светло. Сложный мозаичный пол с изображением гирлянды поблекших роз на бежевом фоне сверкал ровной отполированной поверхностью. Внутренняя дверь фойе была заперта. Ее открывали ключом или кнопкой из любой квартиры.

На верхнем этаже было три квартиры, три — на втором и две — на первом. Квартиру 1А занимал Харольд Нагли с женой, хозяева дома. Они отдыхали на побережье в Майами. Маленькую квартиру в дальней части первого этажа занимала Эдна Маури. Он подумал, что сейчас она, возможно, готовит легкий ужин с разведенным мартини, чтобы расслабиться после утомительной вечерней работы.

Боллинджер пришел, чтобы увидеть Эдну. Он знал, что она должна быть дома. Он следил за ней шесть вечеров подряд. Она жила по строго заведенному распорядку, пожалуй, даже слишком строгому для молодой и привлекательной женщины. Она всегда возвращалась домой с работы в двенадцать, реже на пять минут позже.

«Хорошенькая маленькая Эдна, — подумал он. — У тебя такие длинные и прекрасные ноги».

Он улыбнулся.

Он нажал на звонок в квартиру мистера и миссис Ярдли на третьем этаже.

— Кто гам? — раздался мужской голос в переговорном устройстве.

— Это квартира Хатчисонов? — спросил Боллинджер, прекрасно зная, что ответ будет отрицательным.

— Вы нажали не на ту кнопку, квартира Хатчисонов на втором этаже. Их переговорное устройство рядом с нашим.

— Извините, — произнес Боллинджер, когда Ярдли отключили связь.

Он позвонил в квартиру Хатчисонов.

Хатчисоны, очевидно ждавшие гостей и менее осторожные, чем Ярдли, открыли ему внутреннюю дверь, даже не спросив, кто он.

В холле было тепло и приятно. Коричневый кафельный пол и коричневые стены. На полпути по коридору слева стояла мраморная скамейка, над ней висело большое зеркало. Обе квартирные двери из темного дерева с металлической отделкой находились справа.

Он остановился перед второй дверью и сжал пальцы в перчатках. Он вынул бумажник из внутреннего кармана и достал финку из кармана пальто. Когда он нажал на кнопку на полированной ручке, из нее молниеносно выскочило лезвие, семнадцать сантиметров длиной, тонкое и острое, как бритва.

Блестящее лезвие завораживало Боллинджера, вызывало яркие образы, мелькавшие у него перед глазами.

Он был почитателем поэзии Вильяма Блейка. Неудивительно поэтому, что отрывок из работы Блейка вспомнился ему в этот момент:

Тогда обитатели тех городов

Почувствовали, что их нервы превращались в мозг,

И твердые скелеты начали изменяться

В быстротечных конвульсиях, муках,

С болью, трепетом и мученьями

На всем побережье; пока, утихнув,

Чувства не убрались внутрь, сжимаясь

Под темной сетью инфекции.

«Я заставлю обитателей этого города прятаться за своими дверями по ночам, — подумал Боллинджер. — Но только я не инфекция, я — лекарство от всего того, что неправильно в этом мире».

Он позвонил. Спустя минуту он услышал ее за дверью и снова нажал на звонок.

— Кто там? — спросила она. У нее был приятный, мелодичный голос, в котором сейчас проскальзывала нотка беспокойства.

— Мисс Маури? — спросил он.

— Это я.