— Ты старый болван, — сказал ему полковник. — Ты знаешь о том, что ты старый болван?

— Кончай трепаться, — сказал Лузгин. — Давай подписывай.

Полковнику полагалось быть лысым и толстым, но он был маленький и худой и такой же кудрявый, как и сорок лет назад, когда суетился разыгрывающим в школьной сборной по баскетболу и откликался на прозвище Мар-чик. Лузгин не видел его все эти годы, после школы Мар-чик уехал в Новосибирск в военное училище, где-то там служил и даже воевал в Афганистане, как говорили знакомые, потом вернулся в Тюмень военпредом на оборонный завод, но они не встречались и даже не перезванивались, жили в разных слоях, и уже потом, недавно, когда всё перевернулось и смешалось, Лузгин узнал, что полковник Марченко служит комендантом в зонном комиссариате.

— Кстати, Марчик, чего ради вы все тут в камуфляже восседаете? — спросил Лузгин. — Здесь же не война.

— А его гладить не надо, — ответил полковник. — Как был ты пижонской занудой, Лузгин, так и остался.

— Давай подписывай, — сказал Лузгин.

Марченко тронул пальцем лузгинскую анкету.

— Так… Несовершеннолетних детей не имеем… Образование имеем… Воинской специальности не имеем… Ознакомлен… Ознакомлен… В общем, так, старик, — полковник взял ручку и прицелился в нос Лузгину, — только «вольня-гой», без права ношения оружия.

— Это почему же? — обиделся Лузгин. — Я ведь могу контрактником, на корреспондентов ограничений по возрасту нет, а медкомиссию я прошёл.

— Ты не медкомиссию прошёл, а справку раздобыл. И я не спрашиваю, как ты её выклянчил у наших медтёток. Пойдёшь «вольнягой», на общем довольствии. Туда и обратно. Понял? Туда и обратно.

— Не понял, — упрямо мотнул головою Лузгин. — Почему я контрактником быть не могу?

— А потому, — ласково глянул на него поверх очков маленький худой одноклассник по прозвищу Марчик, — что если тебя с контрактной книжкой поймают, то никто не посмотрит, что там написано.

Полковник длинно расчеркнулся на анкете в двух местах.

— Последний раз спрашиваю, Володя: зачем тебе это надо?

— Вернусь, отвечу, — сказал Лузгин и подмигнул.

— Марченко пальцем подвинул к нему листок по столешнице.

— И последнее, старик. Если что с тобой случится, старлею голову отрубят. Так что не подведи человека и меня не подведи.

Лузгин сложил анкету вчетверо и спрятал в карман пиджака.

— Между прочим, полковник, каким это образом ты командиром по прессе заделался?

— Поставили, вот и заделался, — сказал Марченко. — Дуй домой и собирайся. Рота с Андреевского лагеря пойдёт сразу на тракт, тебя подберут у моста через Пышму завтра в четырнадцать.

— А как же я туда доберусь?

— Да как хочешь. Пропуск и предписание получишь во втором отделе, это в конце коридора. Пожрать с собой чего-нибудь возьми. Спиртного не бери. Понял, да?

— Яволь, гер оберст! — Лузгин щёлкнул под стулом каблуками английских ботинок. Он был благодарен Марченко за помощь; хотя тому и позвонили сверху (Лузгин на всякий случай организовал такой звонок), но это была просьба, не приказ, и маленький полковник вполне мог послать его подальше, а теперь вот командирует в рейд корреспондентом воинской газеты, и Лузгин хотел обнять его по-стародру-жески, но ограничился рукопожатием, потому что ясно чувствовал презрительную жалость старого офицера-строевика к нему, штафирке-журналисту, с жиру сдуру вознамерившемуся поиграть в военные игрушки. Это было не так, не с дуру и не с жиру, но маленький полковник едва ли понял бы его, пустись Лузгин в объяснения и оправдания. Много ли ты сможешь объяснить чужому человеку, если и в себе всё до конца понять не можешь и не хочешь.

Он вышел из здания бывшей городской мэрии, где теперь располагался военный комиссариат, нырнул под металлический шлагбаум блокпоста (солдатикам лень было поднимать его для одинокого штатского) и двинулся налево, к углу Первомайской и Ленина, обходя по газону застывшую на тротуаре БМП. Трава газона была мокрой и холодной, и Лузгин подумал, что поздновато он собрался воевать, уже октябрь, а мысль пришла в июне, но долго телился, долго пил водку в компаниях, а лето шло, и вот когда уже никто — ни те, с кем пил и говорил, ни сам — уже не верил, что будет выход из питья и болтовни, — он вдруг узнал про Марчика, и всё решилось, пусть не сразу, но решилось. И странное дело: как только подал заявление, он перестал болтать и тусоваться. В отделе по связям с общественностью гражданской миссии ООН, где Лузгин числился консультантом, он отмечался ежедневно, чтоб не выгнали, быстро переписывал нормальным языком две-три бумаги, сочинённые «варягами», по большей части украинцами, прибалтами и эмигрантами из русских и не очень, заполонивших штаб «Эс-фор», настоящих иностранцев было мало, и бежал потом и прятался от всех, словно боялся, что кто-нибудь сглазит его при случайной встрече, или что сам передумает, струсит.

На центральной площади по углам тоже стояли боевые машины пехоты, только белые с синими буквами по бортам: «Эс-фор», «Сайбириен форсес», сибирские силы ООН — звучало смешно и нелепо, как смешно и нелепо смотрелась зенитная установка с радаром возле памятника Ленину: во-первых, в небе над зоной никто не летал, кроме ооновцев, а, во-вторых, орудие установили так, что, даже залети с юго-востока старый моджахедовский «МиГ-29», зенитка-автомат лупанёт в него сквозь голову вождя. Лузгин пошёл вдоль ограждения, замыкавшего площадь колючим квадратом. Холодный ветер рвал над белым домом российский триколор и белый флаг ООН, темнее прочих окон блестели бронестёкла третьего этажа — апартаменты назначенного Москвой генерал-губернатора буферной зоны и командующего сибирскими силами ООН американского бригадного генерала. Три месяца ходил сюда Лузгин и никогда не видел ни того, ни другого; отдел по связям гражданской миссии был на первом этаже, а выше Лузгина не пропускали красивые ребята в голубых касках, стоявшие на лестнице у окон. Он иногда стрелял у «голубых» настоящие американские сигареты (на чёрном рынке гнали суррогат), и дети наших эмигрантов, как правило, давали подкурить аборигену, а украинцы жопились и прогоняли с лестницы тычком приклада от себя. Казарма «голубых» располагалась здесь же, на первом этаже, в переоборудованном левом крыле с отдельным выходом в огороженный двор, и девок по ночам поднимали в окна на ремнях — «голубым» ведь платили «зелёными», полторы-две тысячи в месяц, а лузгинский гражданский паёк не тянул и на сотню. Он вдруг вспомнил, что сегодня понедельник и можно потолкаться у кассы и получить талоны на семь дней, синие талоны с белой полосой и цифрами — по ним местные ооновские служащие отоваривались в спецмагазинах, ближайший из которых находился на углу Советской и Водопроводной, где раньше был супермаркет Пассаж. Талоны хорошо менялись на рубли на каждом перекрёстке, и Лузгин частенько делал этот «чейндж», потому что в спецмагазинах выпивка была вкусной и дорогой, а в русских магазинах суровой и дешёвой.