По вечерам, когда он возвращался с прогулки по порту, мать молча ждала его, неподвижно стоя на каменной лестнице, и до конца ужина не произносила ни слова.

Впрочем, говорить и не требовалось. Она это знала. Когда ночью он засыпал в кресле, зажав в руке так и не раскуренную трубку, она пожирала взглядом его лицо, погруженное в сон. И тогда находила в его чертах что–то прежнее, детское.

— Ой, смотри, смотри!

Так он кричал когда–то от восторга и удивления, прыгая среди скал Корнуай…

— Ой, это острова, острова, — говорил он тогда. — Это Коломбо, это Сингапур! Мама, это Сингапур!

Теперь она не осмеливалась смотреть ему прямо в лицо, боясь прочесть в его глазах отчаянный упрек. Но и он ничего не говорил. Он уже давно перестал верить.

— Ты поедешь, дорогой мой, мы поедем вместе, — пообещала она ему когда–то.

Но с тех пор годы утекли в удручающем ритме его кашля, в едком запахе лекарств и в темных кабинетах врачей — теперь никогда уже не придется сесть на корабль и отправиться туда.

— Ты поедешь, мой дорогой…

— В Коломбо и Сингапур?

— Куда захочешь.

— Туда, где растут кораллы?

— Куда захочешь, дорогой мой. Но только когда тебе станет лучше.

Ему так и не стало лучше.

Этот диалог повторялся столько раз, что ей казалось, будто она читает его, вписанный слово за словом, в каждую черточку его спящего лица. Когда глаза у него были закрыты, он, наверное, смотрел на острова, на горизонт, на рифы, которые существовали только у него в душе. Вероятно, он смаковал в этом, известном только ему, мире немыслимую череду таких далеких городов и стран. Он мог на несколько часов отправиться в это долгое молчаливое странствие, которое так и не сумел совершить в действительности.

Совсем один.

Она смирилась с этим одиночеством. Он больше не пойдет, втайне от матери, искать то, чего никто кроме нее не способен ему дать. Он даже перестал читать. И, возможно, уже забыл это приворотное зелье — страницы «отвратительного» Конрада, самого страшного из ее врагов. Она охраняла его, а он и не стремился убежать. Иногда приступы кашля буквально сгибали его пополам. Когда он снова поднимал глаза, в них проглядывала смерть. Он не убежит, но и выносить все это дольше тоже не сможет.

— Ой, смотри, смотри!

Ребенок превратился в состарившегося юношу, окруженного беспомощными докторами. После переезда в Монте—Карло, единственного предпринятого ими путешествия, былая живость понемногу возвращалась к нему. По вечерам перед ужином он выходил погулять. Когда он возвращался, она знала, что он увидел, что почувствовал, что потрогал руками, словно шла за ним по пятам. Сам он ничего ей не рассказывал. Но лицо его еще хранило привкус моря, ослепительную белизну парусников в порту, печать обретенной надежды и невыносимого страдания. Когда он после ужина садился в свое кресло, он знал, что мать рядом, и иногда делал вид, что спит, чтобы наблюдать за ней из–под полуприкрытых ресниц. Его лицо приобретало тогда отталкивающее выражение: проступали стыд и удовлетворение. Но она не догадывалась, насколько хорошо он умеет лгать и притворяться. Он легко мог притвориться, что спит. Он считала, что владеет им, она присвоила себе его смерть и носила ее на лице, как маску. Она внушала себе, что он вырвется от нее лишь для последнего путешествия, а до тех пор будет оставаться таким, какой есть, закрытым внутри и снаружи, с каждым днем все больше отдаляясь от нее, но по–прежнему, в своей долгой агонии, принадлежащим только ей.

— Поль, оденься потеплее, когда пойдешь.

— Я одет.

— Ты выглядишь не очень.

Он натягивал свитер, укутывал горло шарфом. Он должен был подчиняться ей, заставить ее поверить в свою полную от нее зависимость. А потом настанет день. Он еще молод, и ничто не потеряно. Он знал выход, и если она о нем не подумала, то только потому, что была слишком уверена в себе, слишком уверена в нем.

И случай представился. Он выходил редко и мало кого знал. Но он еще заведет друзей, по крайней мере среди тех, кто наведывается на виллу. Достаточно только ждать, ждать, как он уже ждал.

На исходе дня он садился на парапет над пор том и смотрел, как затухают тени вокруг белых парусов на рейде. Иногда какая–нибудь яхта уходила в открытое море, и он долго провожал ее взглядом. Куда она направлялась? Кто находился на борту? Неожиданно он терял из виду темную точку на воде. Он чувствовал себя так, словно бы он был на палубе, и его сбросило с корабля.

Он долго оставался там, не в состоянии расстаться со старой надеждой, которую уже почти потерял — слишком много парусников исчезло в дали. Коломбо, Сингапур и острова, он возвращался домой по тихим улочкам, все более мрачный, все более опустошенный. Поднявшись в город, он уже не смел обернуться.

Он мог бы еще увидеть порт и маяк, и море, это точно. Но не смог бы по–настоящему разглядеть корабли. Корабли уже отплыли, один за другим. Все до единого.

Поль впервые встретил эту молодую женщину, когда стоял сентябрь, они жили в Монте—Карло второй год. Она пришла в солнечный полдень. Поль сидел у окна своей комнаты, когда она позвонила в дверь. Высокая и, скорее, неловкая. Шляпка из зеленого бархата с поблекшими перьями сползла ей на лоб, а она даже не позаботилась сдвинуть ее обратно.

Ей открыли, и она вошла. Поль услышал голос матери в вестибюле, потом все стихло. Он спустился в гостиную.

У леди Фолли был приемный день. Его представили пожилому господину с бородкой, потом молодой женщине, шляпка которой сползла еще ниже, когда она наклонила голову. Она держалась прямо и натянуто, сидя на краешке дивана, сжав колени и поставив ступни параллельно на ковре. Он запомнил только ее имя — Симона. На секунду задержал ее руку в своей. Рука была влажной и горячей. Потом он сел рядом с одной из приятельниц матери.

Во время этого визита девушка почти ничего не сказала. Пожилой господин с бородкой не дал ей вставить ни слова. Только раз Поль смог отчетливо услышать ее голос. Низкий, слегка глуховатый, похожий на его собственный, но звучал он легко, даже изящно. Он сумел не торопясь разглядеть ее лицо. Она учтиво слушала старого господина, держа в руках пустую чашку, которую не знала куда поставить, и время от времени качала головой, прикрыв глаза. Постепенно Поль привык к ее слишком широкому лбу, слишком

короткому, лишенному изящества носу, слишком широкому рту. В профиль она даже выглядела довольно свежей. Когда она стала собираться, он проводил ее до ворот.

— Надеюсь, мы увидимся, — сказал он по–французски.