В ту осень они засыпали под удары колокола. Каждую ночь он начинал звонить, а когда переставал, они так и не узнали, потому что крепко засыпали к тому времени.

Они жили в башне, на двадцать первом этаже, и считали, что их жильё — самое лучшее из всех, какие бывают. Лестница, ведущая вверх и провожающая вниз, скрипела, кое-где была проломлена, перила тоже нецелые… Раньше сёстрам приходилось подниматься почти под самые облака, ещё на один этаж выше, но однажды все эти тридцать восемь ступеней рухнули, запылив башню. Вынуждены были переехать, хорошо, что на этаже никто не жил, не пришлось упрашивать впустить их, войти в положение…

Никто бы не вошёл, в замке остались они вдвоём, да ещё птичка в радужных перьях жила под крышей. Иногда приходил медведь, правда, близко не подбирался, а грустно ковылял где-то у железной дороги. Раз в неделю нянюшка приносила корзинку с едой: хлеб, мёд, молоко. А больше никого и не было. Все подались за границу.

Еды в корзинке хватало на неделю, даже оставалось. К тому же ниже этажом вся комната была завалена яблоками. Они лежали там ещё с довоенной поры и не портились. Всё довоенное оставалось целым и невредимым. Вот только лестница… Но она не в счёт. Не в счёт…

Нянюшка всякий раз спрашивала, почему они не уедут отсюда? Младшая отвечала, что никуда не поедет без сестрицы. А старшая обыкновенно спала во время няниных визитов. Старушка всегда появлялась в одно и то же время и быстро уходила, чтобы не опоздать на автобус.

Однажды старшей сестре не спалось, когда приехала няня. Кормилица спросила её:

— Отчего вы не уедете отсюда? Никого не осталось. Я уже стара, ноги болят. Если они не захотят служить мне больше, как вы будете жить без меня?

— Мы проживем, ты не волнуйся, — ответила старшая. А младшая удивилась:

— Как это откажутся? Почему, собственно? А ты их хворостиной, да крапивой, да потом ещё…

— Но отчего вы не уезжаете? — не слушала нянюшка.

— Мы уедем, — пропела старшая и направилась в сад.

— Мы уедем, — повторила младшая и побежала за Сестрой.

— Мы уедем, — эхом разнеслось всюду.

Днём тишина звенела: «Мы уедем-м». А ночью со стороны железной дороги доносился гулкий вопрос: «Ког-да? Ког-да?». Но сёстры не могли ничего ответить: кто же разговаривает с колоколами?

Да и услышали они его не сразу. Первой обнаружила звон младшая. Однажды осенью ей не спалось, она лежала и думала, где бы найти шерсть для пряжи? И вдруг услышала колокол. Точнее, звон длился уже давно, но был незаметен, словно ветер до войны.

Утром она рассказала сестре о том, что слышала ночью. Решили разгадать эту тайну, долго не спали, но глаза закрылись сами собой. Так они и не узнали, когда колокол перестаёт звенеть.

А страна была большая, красивая — в три дня не обойти. Если постараться, да отправиться наискосок, по самому короткому пути, да не останавливаться, чтобы отведать молока из крестьянских крынок или полюбоваться лугами, лесами и королевским замком с башней, то к вечеру третьего дня как раз и можно успеть к границе. Только что там делать? Ничего интересного за пределами родной земли не было, в этом жителей никто бы не смог разубедить. Ну, степи с ковыль-травой да сухими ветрами на юге, и как там люди живут? Ну, горы поднебесные на востоке, а всё равно краше родимого Овечкиного взгорка не найдётся. На западе, стыдно сказать, автобусы ездят и вертолёты шумят. На севере, правда, чудесное явление: сияние в небесах и ночи по полгода, спи не хочу. Да в своей-то стране — радуга от края до края. Такая, говорят, крепкая, что никакой ветер пошатнуть не мог, а Армавирка и вовсе пытался заехать на неё на своём велосипеде. Но не смог: очень уж крутая.

По утрам с этой радуги нянюшка собирала росу, приносила сёстрам умываться. Положит на каждую дугу по полотенцу, а потом знай себе выжимает. Оттого и красивые королевские дочки: глаза зеленые, а волосы рыжие. И голоса у обеих — чистые, звонкие, солнышко вставало послушать.

По всей стране протянули железнодорожную ветку: ехать и ехать, выходить на станциях, чтобы попить квасу; пересаживаться в последний вагон, а там вставать к заднему окошку и смотреть на шпалы; прятаться от ревизора, а потом, тайно, чтобы никто не увидел и не устыдил за безбилетный проезд, забросить ему в сумку деньги; смотреть в окно, пить чай, разговаривать с соседями, чинно или шумно рассаживаться, удивляться проводнице, снимать обувь, чтобы не шуметь и не пачкать пол, подолгу прощаться, складывать на место и доставать обратно сумки, открывать и закрывать их; и смотреть, смотреть, смотреть в окно на цветущие одуванчики, на тюльпаны, на жасмин, срывать его веточки из окна, смотреть на луга, на синие реки, на крутые и пологие берега, на жёлтый песочек, на белые берёзки, на дожди осенью, на снеги — зимой. Но так пересечь страну было ещё дольше, чем пешком. А как же: в каждом городке — музей, да ещё квас, да плюс к тому — дождаться всех обратно, открыть все три вагона, а если жарко, то и окна. Хлопотное дело — поезд. Зато мирное.

Война началась из-за Армавирки, северного ветра. Должно быть, когда он появился на свет, у кого-то на небесах был насморк, а может, просто в кеду попал камушек. Поэтому с самого детства Армавирке казалось, что у него что-то не получается, что он чего-то не умеет, что он должен заниматься чем-то другим. Он надевал рубашки шиворот-навыворот, обувал сандалии не на ту ногу, пил холодный чай и горячую газировку, дул на спички, бил лампочки, пытался выращивать цветы в ботинках, а иногда даже ходил задом наперёд. За что бы ни взялся Армавирка, всё ему хотелось переиначить.

Когда пришло время Армавирке садиться на велосипед и учиться быть ветром, он сперва поехал задом наперёд. Но потом езда на велосипеде стала единственным занятием, которое он делал так, как надо. Гнать ветер он полюбил сразу. Но Армавирке казалось несправедливым, что в его ведении находится только южное направление. Он хотел создать всю розу ветров: заходил с юга, с востока, иногда даже с запада, становился на разные стороны света и дул куда угодно, только не на юг. Это на небе Армавирке прощали. Ветер всё равно был северным. И только северным. Даже северо-западного не получалось. За этим на небесах следили строго.