* * *

В 1810 году король Великобритании Георг Третий полностью погрузился в меланхоличное безумие, и оно уже не оставляло его до конца дней.

В 1811-м его сын, принц Уэльский – а ему на тот момент исполнилось сорок девять лет, – был провозглашен регентом отца. Ему, взбалмошному и легкомысленному, вручили раздираемую войной и страдающую от глубокого спада страну. Принц-регент, или, как его чаще называли, Принни, немедленно устроил роскошный бал, на который пригласил более двух тысяч представителей высшего сословия. Это задало тон всей эпохе Регентства: девять лет ошеломляющей расточительности, бесконечных скандалов, постоянной угрозы бунта и революции.

Спустя год после того, как Принни стал регентом, в 1812-м, Великобритания оказалась на грани войны с Америкой. Десятый год шла чуть ли не бесконечная война с Францией и ее императором, Наполеоном Бонапартом. В то же время ни одна из стран не знала о том, что в мире велась другая, более древняя война, тайная битва, начавшаяся много веков назад: сражение с бесчисленной демонической ордой, которая скрывалась в городах, городках и деревнях по всему миру, в то же время находясь у всех на виду. Лишь горстка храбрецов стояла на пути у этой вероломной и хищной силы, угрозы всему человечеству.

Лондон, конец апреля 1812 года. Месяц тяжелых народных волнений, жестоких битв в континентальной Европе и бурлящей агрессии со стороны молодой американской нации. Месяц, в котором королева Шарлотта после двухлетнего перерыва снова начала устраивать вечера в гостиной Сент-Джеймсского дворца, где юных леди представляли ко двору. Это была битва иного рода.

Среда, 29 апреля 1812

В тишине согретой солнцем библиотеки своего дядюшки леди Хелен Рэксолл, придерживая низ муслиновой ночной сорочки, глубоко присела, исполняя подходящий для встречи с королевской особой реверанс: спина ровная, голова слегка наклонена, левое колено опущено так низко, что едва касается пола. На лице, как положено, застыла дежурная придворная улыбка.

– Вы правы, Ваше Величество, – обратилась она к обитому синей парчой дивану, которому была отведена роль королевы Шарлотты. – Я дочь леди Кэтрин, графини Хейденской.

Хелен покосилась на свое отражение в стеклянном книжном шкафу, стоявшем у стены. Только в нем девушка могла увидеть себя в полный рост. Остальные стекла и зеркала особняка не отражали всю ее высокую фигуру. Поклон удался – неудивительно, после стольких недель практики, – а вот обращение звучало слишком грубо. Хелен представилась еще раз:

– Да, Ваше Величество, я и правда дочь леди Кэтрин.

Нет, чересчур самодовольно. Девушка поднялась и опустила полы сорочки, разогнув длинные онемевшие пальцы. Тетушка посоветовала ей подобрать такую фразу, чтобы подтвердить ею родство с леди Кэтрин, при этом сохранив почетную дистанцию. Невероятно противоречивый смысл полагалось вложить в горстку слов. Хелен сделала несколько шагов назад, не отрывая глаз от синей парчи заместителя королевы. По бокам от Ее Величества сидели принцессы Мэри и Августа – два кресла, также обитые парчой и прекрасно сочетающиеся с диваном. Хелен окинула взглядом импровизированную королевскую семью, заранее предчувствуя катастрофический исход. Завтра ей предстоит исполнить реверанс перед настоящими леди, а там ошибки и заминки будут непростительны. Необходимо заготовить ответ про свою мать – на случай, если королева Шарлотта упомянет о знаменитой графине Хейденской, что маловероятно.

Прошло десять лет с тех пор, как родители Хелен утонули в море. Без сомнений, у королевы с ее безумным мужем и расточительным сыном, который того и гляди развалит страну, достаточно забот, и ей не до воспоминаний о леди Кэтрин. Хелен сложила ладони у груди. Она сама почти не помнила мать. В доме дядюшки и тетушки ее имя произносилось с осуждением, а брат редко о ней упоминал. Однако этим утром, за завтраком, тетушка Леонора неожиданно попросила Хелен отрепетировать изящный ответ на вопрос о матери, который может задать Ее Величество. Вполне возможно, что коронованные особы не забыли достойную женщину, чье имя окутано слухами. Особенно тесно кольцо слухов сжималось вокруг одного слова: измена.

Что ж, еще одна попытка. Хелен приподняла полы ночной сорочки и скользнула в низкий поклон:

– Да, Ваше Величество. Моя мать – леди Кэтрин.

Так лучше. Чем меньше слов, тем меньше шансов на ошибку.

Хелен приподняла подбородок для королевского поцелуя в лоб, вышла из реверанса, подняла воображаемый шлейф и отошла от дивана – самая сложная часть всего представления ко двору. Великий Луд[1], лишь бы не споткнуться и правильно исполнить реверанс! Завтра пройдет первый официальный прием в гостиной королевы с тех пор, как два года назад король вновь впал в безумие. Взволнованные матери спешили добиться внесения своих дочерей в список приглашенных, но отчаяннее всех старалась тетушка Леонора – она сама потеряла дочь, своего единственного ребенка, при родах. Хелен незамедлительно получила приглашение от лорда-камергера. Но вдруг она оступится при королеве и все испортит? Девушка представила, как лежит, растянувшись, на блестящем дворцовом полу, а пышное старомодное панье[2] возвышается над ней, как раздувшийся парус фрегата.

Хелен села на диван, откинувшись на твердые подушки. Нет смысла в том, чтобы представлять себе возможные неудачи; она подготовилась к завтрашнему дню настолько хорошо, насколько это возможно. Учитель танцев буквально вдолбил в девушку каждый элемент из серии бесчисленных движений, которые полагается исполнить во время церемонии. Он также пригласил свою грациозную жену, чтобы та продемонстрировала Хелен, как незаметно подсунуть под юбку бурдалю – подкладное судно, по форме, как ни странно, напоминающее венерин башмачок, – если ей потребуется справить нужду во время долгого ожидания. И это действительно сложный маневр, особенно если вы стоите за ширмой в углу дворцового зала. Неуемное чувство юмора нарисовало в воображении девушки картину, которая вызвала у нее широкую улыбку. А вдруг одна из леди уронит судно? Хелен представила себе звук бьющегося фарфора и вонь теплой мочи, разливающейся по полу.

Нет, это вовсе не забавно. И ей, к примеру, не стоит испытывать судьбу. Завтра утром она не выпьет ни глоточка. По крайней мере, после привычной чашки горячего шоколада.