Увидев идущую ко мне Девин Кинелли, я встаю. Она, как всегда, одета безупречно. В сшитом на заказ сером костюме, туфлях на высоких каблуках, звонко цокающих по кафельному полу. С глубоким вздохом я беру сумку, в которой лежат мои немногочисленные пожитки.

Девин приехала, чтобы, согласно постановлению суда, увезти меня в Линден-Фоллс, в так называемый «дом на полдороге» – учреждение для реабилитации заключенных, отбывших наказание. В «доме на полдороге» мне предстоит провести следующие полгода. Я должна доказать, что способна о себе позаботиться, могу устроиться на постоянную работу и не попасть в неприятности. Через пять лет я покидаю Крейвенвилль. Я с надеждой смотрю за спину Девин, отыскивая взглядом родителей, хотя заранее знаю, что их нет.

– Здравствуй, Эллисон! – улыбается Девин. – Ты готова к отъезду?

– Да, готова, – отвечаю я, хотя на самом деле никакой уверенности не чувствую. Мне придется жить на новом месте, где я никогда раньше не бывала, общаться с людьми, которых совсем не знаю.

У меня нет ни денег, ни работы, ни друзей. Родные от меня отказались. И все-таки я готова. Иначе и быть не может.

Девин сжимает мне руку и заглядывает в глаза:

– Все будет хорошо, слышишь?

Я сглатываю слюну и киваю. Впервые после того, как я услышала свой приговор – десять лет, – мои глаза наполняются слезами.

– Никто не говорит, что тебе будет просто, – продолжает Девин, обнимая меня за плечи.

Я выше ее на целую голову. Девин маленькая, голос у нее тихий, но в суде она умеет задать противникам жару. Мне в Девин многое нравится, и ее характер в том числе. Со дня нашего знакомства она пообещала, что сделает для меня все, что может, и слово свое сдержала. Мне она то и дело напоминала: хотя гонорар ей платят мои родители, ее подзащитная – я. Кажется, она единственный человек на свете, который способен поставить моих родителей на место. Во время нашей второй встречи с Девин (в первый раз мы с ней увиделись, когда я лежала в больнице) мы вчетвером сидели вокруг стола в небольшом конференц-зале окружной тюрьмы. Мама, как всегда, пыталась всеми руководить. Она не могла смириться с тем, что меня арестовали, думала, что произошла ужасная ошибка, хотела, чтобы я предстала перед судом, признала себя невиновной, защищалась. Обелила фамилию Гленн.

– Послушайте меня, – тихо, но холодно обратилась Девин к матери. – Улики против Эллисон неопровержимы. Если мы предстанем перед судом, скорее всего, ее осудят на очень большой срок… может быть, даже пожизненно.

– Все не может быть так, как они говорят! – Мамина холодность могла посоперничать с холодностью Девин. – Необходимо все прояснить. Эллисон вернется домой, закончит школу, поступит в колледж! – Безупречно накрашенное лицо мамы дрожало от гнева, руки тряслись.

Отец, консультант по финансовым вопросам, в тот день, в субботу, не пошел на службу – редкий случай! Вдруг он вскочил с места и грохнул по столу стаканом с водой.

– Мы наняли вас для того, чтобы вы вытащили Эллисон! – закричал он. – Так делайте свое дело!

Я сжалась в комок и очень удивилась, заметив, что Девин нисколько не боится.

Девин же, как ни в чем не бывало, положила ладони на столешницу, расправила плечи, вскинула подбородок и ответила:

– Мое дело – изучить все представленные материалы, рассмотреть все варианты развития событий и помочь Эллисон выбрать наилучший!

– Вариант может быть только один. – Отец поднес толстый длинный палец почти к самому носу Девин. – Эллисон должна вернуться домой!

– Ричард, – предостерегла его мать своим невозмутимым тоном, от которого можно было сойти с ума.

Девин не шелохнулась.

– Если вы сию секунду не уберете палец от моего лица, можете с ним попрощаться.

Отец медленно убрал руку; от негодования его затрясло.

– Мое дело, – повторила Девин, глядя отцу прямо в глаза, – изучить все обстоятельства и выбрать наилучшую стратегию для защиты. Прокурор хочет перевести Эллисон из суда по делам несовершеннолетних в суд для взрослых, где ей предъявят обвинение в убийстве при отягчающих обстоятельствах. Если Эллисон выйдет на процесс, остаток жизни она проведет за решеткой. Гарантирую!

Отец закрыл лицо руками и заплакал. Мать опустила голову и нахмурилась в замешательстве.

Судья показался мне очень похожим на школьного учителя физики. Хотя Девин заранее подготовила меня к слушанию, объяснила, чего ожидать, я услышала лишь два слова: «Десять лет». В то время десять лет для меня были равнозначны целой жизни. Как же так?! Я не пойду в выпускной класс, не войду в футбольную, волейбольную команды и в команду пловцов… Потеряю стипендию в Университете Айовы, не стану адвокатом! Слезы слепили мне глаза; помню, я в отчаянии посмотрела на родителей. Сестра на слушание не пришла.

– Мама, пожалуйста, сделай что-нибудь! – зарыдала я, когда судебный пристав повел меня прочь.

Мать смотрела прямо перед собой; ее лицо превратилось в непроницаемую маску. Отец зажмурил глаза и тяжело дышал – видимо, пытался как-то успокоиться. На меня родители даже не смотрели – не могли, наверное. Тогда я думала: когда я выйду на свободу, мне будет целых двадцать семь лет! В голове промелькнуло: интересно, по ком родители будут тосковать – по мне настоящей или по тому образу идеальной дочери, какой сложился в их сознании? Поскольку мое дело первоначально рассматривалось судом по делам несовершеннолетних, мое имя в прессе не разглашалось. В тот же день, когда дело перевели во взрослый суд, к югу от Линден-Фоллс произошло сильное наводнение.

Пострадало несколько сотен жилых домов и предприятий. Четыре человека погибли. В общем, репортеров тогда занимало другое, да и отец задействовал все свои связи. Мое имя так и не попало на страницы газет. Естественно, родители очень заботились о том, чтобы их доброе имя не оказалось запятнанным.

Я иду следом за Девин к ее машине и впервые за пять лет наслаждаюсь солнцем, не отгороженным от меня колючей проволокой. Конец августа – душно, жарко. Я полной грудью вдыхаю горячий, знойный воздух. Как ни странно, в тюрьме воздух пахнет почти так же, как на воле.

– Что ты сейчас хочешь больше всего? – спрашивает Девин.

Я долго думаю перед тем, как ответить. Сама не понимаю, что творится у меня в душе. Наконец-то я покидаю Крейвенвилль. Смогу, наконец, водить машину – права я получила меньше чем за год до ареста. Наконец-то у меня будет хоть какая-то возможность уединиться. Я смогу ходить в туалет, принимать душ, есть, и на меня при этом не будут смотреть несколько десятков человек. И хотя мне придется какое-то время прожить в учреждении для реабилитации, в «доме на полдороге», я все же буду свободна!

Смешно! Я провела в Крейвенвилле пять лет; можно было бы подумать, что я скребла дверь камеры, мечтая выйти на волю. Но все не совсем так. От тюрьмы не остается приятных воспоминаний, там я ни с кем не подружилась, зато обрела то, чего была полностью лишена в прежней жизни: душевное спокойствие. Кажется, что такое немыслимо – при том, что я совершила. И все-таки мне было покойно.