* * *

Когда верховный правитель северных богов Один обрёл Руны и передал их смертным, мужчина и женщина воспользовались ими по-разному.

Мужчина считал две дюжины Рун источниками власти и орудием потусторонних сил. Он наносил Тейваз на меч, чтобы привлечь победу, и накладывал Феху на плуг для хорошего урожая.

Женщина считала Руны источником знаний и орудием любви. Она нашивала Бекрану на пояс для плодородия и рисовала Вуньо над входом в дом – приманивала благополучие.

Как-то раз мужчина собрался в дальний поход. Опасаясь надолго оставлять дом и семью, над входом он начертил Эйваз, Руну охраны. А женщина тем временем тайком нанесла на его меч Руну защиты и отражения всякого зла – Альгиз.

Когда мужчина, один из немногих выживших в походе, вернулся домой, в округе царили голод и разруха. Однако его семья и дом были в целости и невредимости.

– Спасибо, Эйваз, что уберегла моих близких! – с облегчением пробормотал он. – И тебе, Тейваз, спасибо, – погладил он рукоять меча с давно нанесённой на неё руной, – ты хранила меня в бою.

– Хранила тебя моя Альгиз, – покачала головой женщина. – А наш дом уже давно защищает Вуньо…

Мужчина и женщина переглянулись.

– Руны становятся сильнее, когда стоят рядом, – медленно, словно делая открытие, произнесла женщина.

– И вдвоём они достигают того, чего не могут достичь по отдельности, – подхватил мужчина.

– Совсем как мы с тобой, – улыбнулась ему женщина, и мужчина обнял её в ответ.

Катастрофа мирового уровня. Победа, обретение, разрешение ситуации.

Божественные звуки Пятой сонаты наполняют комнату и, вырываясь в открытое окно, плывут над безбрежной темной водой. Кресло-качалка поскрипывает, внося слабый диссонанс в музыку Бетховена. Но это не страшно. Я уже привык и менять ничего не собираюсь. Ни Бетховена, ни кресло, ни холод от Бенелли двенадцатого калибра в правой руке. Охотничье ружье, заряженное патронами с картечью, удобно лежит на подлокотнике и качается вместе со мной.

Вверх-вниз.

Вверх-вниз.

Прокравшийся в комнату ветер теребит занавески, и они шевелятся в такт музыке, словно паруса. И мне кажется, что старая девятиэтажка – это корабль, плывущий по вечному морю, чьи волны поднимают и опускают крепкую палубу.

Вверх-вниз.

Вверх-вниз.

Я закрываю глаза, прислушиваясь к посторонним звукам, прорывающимся сквозь музыку. Я их не слышу – скорее, чувствую. Или представляю.

«Топ-топ-топ», – это шлёпает широкими вечно мокрыми лапами, спускаясь по лестнице, Пингвин. И как только его Бледная Пакость пропускает? Сожрёт ведь когда-нибудь.

«Шур-шур-шур», – скребётся, поднимаясь из воды по старой кирпичной кладке, длинное щупальце. Я – на седьмом. Уровень воды – между пятым и шестым этажами. Щупальцу ползти совсем недалеко, оно справляется со своей задачей и заглядывает в окно. Присоски на утолщении прислушиваются к дыханию тёплой добычи. Ко мне, то есть. Тварь, сидящая под водой на другом конце щупальца, ещё не знает, что такое патроны с картечью. Спасибо за Бенелли хозяину квартиры на девятом. Жаль, что не могу лично поблагодарить.

Давай-давай, подползай, хватит уже осторожно подкрадываться. Время поджимает.

Пингвин открывает дверь и появляется на пороге.

– И-и-и-и! – кричит он. – И-и-и-и!

Щупальце замирает в секундном замешательстве – «кто это?», «что делать?», – а затем, выпустив электрический разряд куда-то вверх, как натянутая резина, щёлкает обратно к окну – бежать, спасаться. Я стреляю вслед. Часть картечи уходит в изрешечённую стену, часть – в окно. Но основной заряд попадает в щупальце, разрывая студенистую плоть. Мне кажется, что где-то глубоко-глубоко под домом кричит от боли неизвестный мне водяной зверь. Утолщение с присосками падает на пол, заливая покорёженный паркет голубой кровью.

– И-и-и-и! – радуется Пингвин, в предчувствии сытного обеда хлопая себя по лоснящимся бокам руками и переминаясь с ноги на ногу.

– Ну что ты наделал? – спрашиваю я, разглядывая чёрное пятно на потолке. – Чуть добычу не упустили. Ай-ай-ай.

Пристыженный Пингвин опускает голову, но я вижу по его хитрым глазам – нет, не раскаивается, в следующий раз опять без спросу притопает. Это он за меня переживает. Ему почему-то кажется, что я обязательно промахнусь и стану обедом для одного из тех. Из глубины которые.

Какой же из меня обед? Правильно – невкусный. Жилистый. Но Пингвина не разубедишь.

Я аккуратно вырезаю из остатков щупальца электрическую железу. Стоит только неосторожно её сжать, как из кольчатой трубки на конце ударит молния. Бережно опускаю железу в трёхлитровую банку с соляным раствором – пойду теперь наверх заряжать аккумуляторы. Хочется же ещё Бетховена слушать. Да и новости узнать не помешает. Вот и охочусь. На некоторых.

– Ешь, – кидаю я Пингвину всё, что осталось.

Пингвин хватает мясо прямо на лету и тут же проглатывает, громко чавкая зубастым клювом.

– Эх ты, плод моего воображения, – говорю я Пингвину, дружески хлопая его по плечу, – вкусно, небось? Да, это тебе не бычки в томате. Ладно, пошли радио слушать.

– И-и-и! – соглашается Пингвин, осматривая пол – вдруг где-то затерялся вкусный кусочек.

Я закидываю Бенелли за спину, беру под мышку старый магнитофон, сую в руки Пингвина банку, и мы выходим на лестничную площадку. Пингвин, переваливаясь с ноги на ногу, впереди. Я – сзади.

Стены покрыты потоками сырости. Плесень расползлась по штукатурке витиеватыми узорами – радостью психоаналитика. Был у нас такой тип при лаборатории. Вызовет тебя в кабинет, откроет журнал и спрашивает: «На что, Серёжа Павлович, это похоже? А это? Вот сюда посмотрите». А там – кляксы разные, которые обязательно что-то напоминать должны. Ну да, напоминали, прямо как эти разводы на стенах. Вон тот, например, на зубастую пасть похож…