В драме не надо бояться фарса. В жизни все перемешано — глубокое с мелким, великое с ничтожным, трагическое со смешным.

А. П. Чехов

Мои воспоминания не предназначались для печати.

И не потому, что их нельзя читать детям и не стоит показывать взрослым. Дело в том, что мои записи трудно назвать литературными мемуарами в обычном смысле слова. Это не исповедальная автобиография исторической знаменитости и не повествование очарованного странника о том, в тени каких светил ему доводилось чай пить.

Мои откровенные описания и оценки носят очень личный характер, четко хронологичны и написаны с вполне определенной целью. Если сравнивать мой летописный рассказ с музыкальными формами, можно сказать, что это не героическая симфония во славу и не реквием в память прошлых лет, а камерное музицирование, которое тема за темой, год за годом, событие за событием воскрешает мое прошлое. Кто-то спросит: для чего понадобилось крутить такую документальную киноленту?

А разве не интересно тому, кто благополучно «прокрутил» большую жизнь в прошедший мудреный век в нашей замысловатой стране, взглянуть на себя и свое окружение со стороны? Взглянуть, дабы понять, как могло случиться, что, не будучи ни знатной советской дамой, ни сметливой боевой подругой, ни даже простым партийным товарищем или скромным сексотом, я приподняла тяжелый занавес времени, смогла попасть в сказку своего детства — заокеанские страны — и найти там «принца на белом коне»?

Как мне посчастливилось не сорваться с подножки поезда, порой громыхавшего по самому краю моего бытия? Почему из многих моих профессий главной для меня стала та, которой я не была обучена? Что сыграло в том и многом другом первейшую роль — характер или судьба?

Все это можно понять только теперь, когда пирамида моей жизни, образно говоря, почти уперлась в небеса, и с вершинного пятачка можно обозреть все ее стороны с их острыми гранями и крутыми ступенями. Чтобы лучше уяснить суть происшедшего, мне понадобилось стряхнуть пыль с чудом сохранившихся писем, документов, фотографий и других визитных карточек вчерашней эпохи и включить некоторые из них в рукопись.

Не забыты и врезавшиеся в память рассказы моих родителей о самом начале ХХ века, ибо без такой ретроспективы не обойтись для оценки всего пережитого. Поэтому хроника моей жизни начинается «до моей эры», а завершается началом века 21-го, охватывая, таким образом, ровно столетие: 1903–2003 годы. Всего один век.

Приведенные в тексте имена и фамилии — тех, кого уж нет и кто пока еще недалече, — не изменены и абсолютно достоверны, равно как и все описываемые факты. Досужие домыслы только сбили бы с пути праведного и помешали бы добраться до истины.

Все тайное так или иначе становится явным. Что же, может статься, моя семейная хроника и еще кому-нибудь сослужит службу.

М.Б.

На первый взгляд ничего не изменилось. Но только — на первый взгляд.

Окажись Николай Васильевич Гоголь в начале ХХ столетия на земле Малороссии и пожелай найти усадьбу, подобную той, что была у старосветских помещиков, он, пожалуй, почесал бы в затылке. Вот вроде бы такой же длинный, чисто выбеленный дом, но нет возле него широкой бахчи с желтыми дынями и пузатыми гарбузами, а на этом самом месте разбит парк с цветочными клумбами и лужайками среди кленов и ясеней. Нет лениво жующих волов и телеги на заднем дворе, а стоит теперь в конюшне пара лошадей и бричка на резиновом ходу.

Правда, усадьба все так же называется по-хохлацки «хутор», да за домом все тот же неизменный фруктовый сад с кряжистыми яблонями и раскидистыми вишнями, какой был у Пульхерии Ивановны. Только не нашел бы Николай Васильевич, к полному своему разочарованию, ни солений, ни варений в погребе. Теперь урожай плодов и ягод не радовал глаз в кадушках и кринках, а отдавался на откуп мужичкам в черных картузах, по осени отправлявших полные возы яблок на ярмарку в Померках или в Харьков.

Именно так, судя по ветхим любительским фотоснимкам, выглядел в первом десятилетии прошлого века хутор Отрадный, принадлежавший моему деду, купцу второй гильдии Александру Иосифовичу Березовскому.

С приходом весны яблони и вишни заливали хутор сладчайшим ароматом, но эпоха «Вишневого сада» была уже не за горами. Патриархальные поместья, особенно те, что находились неподалеку от таких крупных городов, как Харьков, превращались в летние резиденции деловых и торговых людей. Обитателям Отрадного была уже неведома уединенная и безмятежная жизнь гоголевских персонажей.

Александр Березовский, сын малороссийского помещика Иосифа Афанасьевича Березовского, рано лишился матери, подростком сбежал от мачехи из дому и сам определил свою дальнейшую жизнь. Был на побегушках у дальнего родственника, сахарозаводчика Моисеенко, но одновременно учился торговому делу и в 1891 году сумел закончить Харьковское коммерческое училище имени Александра Третьего, одно из самых солидных учебных заведений Харькова.

Через десять лет, в только что наступивший ХХ век, тридцатилетний Александр Иосифович Березовский вошел известным в своих кругах коммерсантом и владельцем магазина меховых манто и мануфактуры на Университетской улице в Харькове. Принадлежность ко второй купеческой гильдии открывала двери в деловые круги всей России. Молодому энергичному купцу верил «на слово» и вел с ним дела сам текстильный магнат Савва Тимофеевич Морозов, однажды во время своих поездок в Малороссию посетивший хутор Отрадный.

Гораздо более частым гостем, наезжавшим из Москвы к Березовским, был торговый партнер Александра Иосифовича, купец-оптовик, торговавший мануфактурой, Александр Платонович Потоловский. Высокий обворожительный господин с усиками, живыми глазами навыкате и громким белозубым смехом. К Александру Березовскому он относился, как к родному. «Саша, — обычно говаривал он, когда оба, завершив деловой визит в Берлин или Париж, собирались покинуть гостиницу, — Саша, заплати, пожалуйста, за мой номер. Потом сочтемся…» Мягко скользнув пальцами по плечу приятеля и небрежно поигрывая тростью, Александр Платонович направлялся к дверям, чтобы больше не думать о подобных мелочах жизни.