* * *

Это немного личная книга. Во-первых, потому, что она о костюме. В визуальной культуре нет ничего более осязаемого, тактильного, интимного. Костюм — слепок тела, верный отпечаток жизни.

Новорожденного заворачивают в пеленки — это его первый наряд. Одежда повторяет пропорции растущего человека, делает комплименты фигуре, скрывает недостатки, нагло лжет. Костюм заставит влюбиться или возненавидеть, сделает звездой или изгоем, объявит войну или признает поражение. С его помощью можно говорить о самом личном, сохраняя благородное молчание. Костюм очень близок человеку. Любимое жилище, предметы, памятные вещицы, без которых, кажется, не обойтись, окружают нас на почтительном расстоянии. Мы не можем «надеть» и «носить» самых нам близких людей. Даже между пылкими любовниками всегда есть прохладная дистанция.

Костюм болеет и стареет вместе с человеком. Хоронят тоже в костюме — традиционном, случайном, любимом или особенном, придуманном виновником печальных торжеств еще при жизни. По оставшимся от усопшего нарядам восстанавливают его биографию, составляют медицинскую карту недугов и пороков. В них можно нащупать все самое тайное, что хозяин старательно скрывал.

Костюм интимен, но ему претит вульгарность. Между ним и владельцем все-таки есть расстояние — не физическое, но историческое. Историческое расстояние превращает предметы обихода, наряды и даже нижнее белье в интереснейшие биографические документы. Они позволяют изучать повседневную жизнь и творчество гениев без риска соскользнуть в пошлость. В этой книге мне захотелось представить их костюмные биографии и дать возможность говорить — не архивным бумагам, а вещам, настоящим и отображенным на картинах, фотографиях, кинопленках.

Со многими из героев книги была хорошо знакома моя семья. И это вторая причина, почему книга получилась довольно личной. Мой сводный дед, именитый литератор-белоэмигрант Модест Гофман, был поверенным Сергея Дягилева, курировал его богатейшую коллекцию книг и автографов Пушкина. Гофман пристрастил Сергея Павловича к собирательству, помогал налаживать контакты с букинистами и антикварами по всей Европе. Он подружился с протеже Дягилева, именитым танцовщиком Сергеем Лифарем, чьим научным секретарем некоторое время был сын Модеста Людвиговича Ростислав. Позже он стал известным историком музыки и балета.

С Гофманами близко сошелся другой герой этой книги — художник Юрий Анненков. Юрий Павлович не любил преподавание, его единственными учениками были Андрей и Владимир Гофманы, мои двоюродные братья. Они стали скульпторами и удачливыми коллекционерами антиквариата. В их собрании есть настоящие жемчужины, в том числе автографы Петра Чайковского, которому посвящал свои статьи и монографии их отец-музыковед.

Родственница Гофманов парижский модельер Мария Громцева придумывала и шила пачки и сценические костюмы для Майи Плисецкой. Вкус примы, ее невероятное чувство стиля помогала развивать Лиля Юрьевна Брик, с которой была прекрасно знакома моя бабушка Ольга Николаевна Пунина (в первом замужестве Гофман). В двадцатые годы прошлого века обе были влюблены в блистательного искусствоведа Николая Пунина. Брик связал с ним недолгий страстный роман. А бабушка вышла замуж за его младшего брата Льва, моего деда.

Дягилев, Пушкин, Чайковский, Ахматова, Лифарь, Троцкий, Анненков, Маяковский, Брик, Рахманинов, Эрте, Ив Сен-Лоран, Плисецкая, Бежар… Эти имена часто звучали во время неспешных полуночных семейных бесед, приправленных вкуснейшими деталями, байками и анекдотами, которыми я тихо напитывалась, ощущая гениев кончиками пальцев. Их любимые вещицы и костюмы, к которым мне удалось прикоснуться во время работы над книгой, превратили далеких гениев в живых людей — осязаемых, близких, почти своих.

* * *

Выражаю благодарность сотрудникам дома-музея П. И. Чайковского в Клину, заместителю директора по научной работе Галине Ивановне Белонович и заведующей отделом вещевых и изобразительных фондов Татьяне Михайловне Шаповаловой: они позволили увидеть костюмы Петра Ильича Чайковского и предоставили в мое распоряжение полный список вещей и аксессуаров, хранящихся в музее. Благодарю музыковеда Брета Лэнгстона, поделившегося своими версиями происхождения конверта, подписанного Чайковским. Он недавно попал в мою коллекцию и описан в главе о композиторе.

Я признательна Николасу Рейну, представителю именитого британского семейства обувщиков, главе обувной компании Rayne. Николас снабдил меня любопытными архивными документами, театральными программками, фотографиями и ценными семейными историями, которые вошли в главу, посвященную Майе Плисецкой. Благодарю сотрудников Государственного архива Флоренции Франческу Кляйн и Донато Пинейдера за терпение и помощь в поисках документов.

Благодарю моих парижских кузенов Андрея и Владимира Гофманов, которые долгими уютными вечерами делились со мной семейными воспоминаниями. С их забавных историй и шуток началась эта книга.

Рафаэль Морген. Гравюра по автопортрету Леонардо да Винчи.

Diomedia.com

Рассыпана бисером линия горизонта. Едва набросан пейзаж. Штрихи — будущие поля, точки — будущие крестьяне. Его сейчас занимает город. Он жирно выводит эллипс крепостных стен. Аккуратно очерчивает зубчики башен: Порта-аль-Прато, Порта-Фаэнца, Порта-Сан-Галло. Каменный эллипс перетягивает податливую дрожжевую плоть быстро растущей Флоренции. Уже возведен купол Санта-Мария дель Фьоре, закончена базилика Сан-Лоренцо. Лука Питти только что выстроил на южном берегу Арно кичливый палаццо, бросая шутливый вызов дворцу Медичи на берегу северном, на виа Ларга. Флоренция переживает строительный бум. Деньги обращаются в каменную пыль, их не считают, ведь речь идет о splendore et magnificentia — великолепии и величии, главных городских добродетелях. Флоренцию балуют. Она цветет и полнеет, словно богатая матрона. Ей тесно внутри старого крепостного корсета.

Неподалеку от городских стен шумит стайка обнаженных рыбаков-аполлонов. Напрягая мускулы, красивые, словно античные статуи, они тянут гигантский невод — кажется, поймали саму реку Арно. Бурная река бьется в их сетях, словно Флоренция в сетях фортификаций. Эта рифма, подсказанная случаем, тоже попадет в альбом набросков внимательного художника. Но есть и другое созвучие, ведь Флоренция — истинно поэтический город: вороны клюют оливковую плоть падшей клячи, а поодаль послушный плетке мул тащит тяжелые вьюки. В этой рифме — мораль: работа — смысл жизни, гарантия долголетия и процветания города. Аньоло Пандольфини, тосканский рифмоплет и чиновник, говаривал: «Non e nato l’uomo per vivere dormendo, ma per vivere facendo» — «Человек рожден не для сна, а для работы». Истинно так.