Крашевский Иосиф Игнатий

Последний из Секиринских

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Необходимо знать, что род Секиринских, подобно другим польским дворянским родам, восходит, если не родословной), то гербом, к XI веку. Но, к удивлению моему, геральдикам нашим этот герб был неизвестен, потому ли, что его легко было смешать с другими гербами, или же потому, что одни только Секиринские его употребляли. Он состоял из топора на красном поле, простого топора, какими теперь рубят дрова, орудия, впрочем, очень древнего, как видно из того, что в тысячелетних могилах находят, если не железные, то каменные топоры.

Не могу ничем другим объяснить горькой обиды, нанесенной геральдиками этой достопочтенной и древней фамилии, как только ее размножением и следствием размножения бедностью; а, может быть, тут замешалась какая-нибудь особенная неприязнь к ней. Как бы то ни было, только я знаю, наверное, от покойника Петра Корниковского, стольника Пурского, что Секиринские не без основания считали себя едва ли не старшим дворянским родом в Польше и ценили выше, чем кто-либо свой позабытый герб. Они утверждали, что предок их, Собеслав Секира, получил в свой герб секиру в кровавом поле от короля Болеслава Великого за защиту его особы от чехов. Он основал на пожалованных ему землях местечко Секирин и, сверх того, пятьдесят деревень, населенных разноплеменными пленниками. Тот же покойный Петр Корниковский, стольник Пурский, пользуясь особенным расположением Лонгина Секиринского, слышал от него самого, что род их пользовался некогда даже княжеским титулом, — но впоследствии, при раздроблении имения, добровольно его оставил.

Несмотря, однако, на свою бедность, Секиринские заботливо сохраняли предание о своем происхождении и питали соответственную тому гордость. Стольник Пурский видал в их доме сильно закоптелое генеалогическое дерево, которое представляло вырастающий из лядвеи лежащего в латах с секирою в руке рыцаря дуб (символ долговечности), усыпанный бесчисленными именами Секиринских. Между этими именами некоторые прославились такими подвигами, о которых сама история не знает, и никто не перечел бы всех булав, печатей, мирт и других принадлежностей знаменитости, украшавших родословное дерево Секиринских.

Однако по закону общей превратности дел человеческих род этот, предоставляя обществу целую толпу доблестных мужей и плодовитых жен уже в XIV веке начал, видимо, клониться к упадку, так что ни великолепие генеалогического дерева, ни усилия его членов не могли возвысить его. Почтенные Секиринские знали недолговечность счастья и предавали себя воле Божией, но тем не менее действовали для сохранения своей прежней славы. Напрасно! Как спускающаяся с горы телега сперва ползет потихоньку, а потом, чем далее, катится быстрее и быстрее, наконец летит отчаянно и разбивается о камни — так и величие, слава, значение доблестного дома неудержимо рухнули, по общей судьбе всего временного и преходящего.

Судьба как будто смеялась над падающими Секиринскими. Сперва они размножились чрезвычайно, особенно по женской линии, которая разнесла родовое имущество по разным, только что возникавшим из мрака неизвестности, домам; а потом, через несколько поколений, все Секиринские оказались только в лице одного представителя, пана скарбниковича Черского, Лонгина Секиринского. Горько было это пану Лонгину, но он утешал себя надеждою на славное потомство и воспоминанием миновавшего величия. Часто покойник говаривал стольнику Пурскому: «Пали царства Ассирийское, Вавилонское, пали Тир и Сидон, Пальмира и Троя, почему бы вашему роду не подвергнуться участи всего великого?» — и произносил это (по словам покойного стольника) с таким убеждением, с такою важностью, с таким величием, что часто и сам пан Корниковский — особенно когда бывал не в духе — заливался слезами. Нужно же было судьбе еще устроить так, чтобы Секиринские заранее вкусили горечь могильного забвения: их давнее величие забыли почти все; мало того, оно сделалось предметом шуток, и дворяне самого недавнего происхождения считали себя гораздо важнее Секиринских, к крайней их досаде.

Один из таких господ, сосед последнего представителя исчезнувшей знатности, некто Вихула, в противность всякой учтивости, нахально занимал выше их место в костеле, на сеймиках и на дворянских съездах. Пан скарбникович терпел все это великодушно, как будто не замечая, чтобы не заводить ссоры с ничтожным шляхтичем; но до какой степени это было ему больно, не раз высказывал наедине пану Корниковскому.

— Смотри, друг, — говаривал он, — не извращение ли это света, чтобы Вихуле, который прапрадеда моего не знал, мог первенствовать передо мною, потомком гетманов, сенаторов! Но таков, видно, порядок вещей на земле, и язычник Гораций не раз намекал на это в своих стихах.

На такие жалобы пан Корниковский отвечал успокоительными, беседами о бренности всего земного и часто по целым вечерам; слушал предания о листьях описанного мною дерева, которое висело в столовой. Рассказчик возводил свой род выше времен Болеслава Великого, однако это не услаждало горькой истины, что; дед его владел одною деревушкою Секиринских — «Секиринском», названною, как он говорил, по имени их старинного города Секирина, а сам он — уже только частью этой деревушки. Но, беднея все более и более с каждым поколением, Секиринские женились не иначе, как на девицах старинных фамилий и предпочитали чистоту дворянской крови приданому. Вследствие этой мудрой родовой политики и пан скарбникович Черский Лонгин Секиринский, сочетался браком с убогой девицей Кунигундою Плецкою, предки которой были, как он слыхал, в родстве с Ягеллонами.

Жил он тогда в старом наследственном доме, который, по словам пана Корниковского, лет уже двести подпирали, обшивали, надстраивали, перекрывали и обмазывали глиной. Я сам видел этот дом и могу судить о его древности. Это была хоромина, вошедшая в землю, так что в сени входили по двум или трем ступенькам, как в подвал. Окна едва ли на четверть аршина были выше почвы, а огромная украшенная шпицами кровля издали была заметнее самих стен. Окружавшие его со всех сторон пристройки и подпорки придавали ему вид согнутого тяжестью лет старика, развалившегося в креслах посреди своих внуков. Кровля была некогда двускатная и деревянная, но потом оделась смиренною соломой, по которой почти сплошь проступил мох, и так сгорбилась, перекосилась, осела, а местами совсем разрушилась, что казалось чудом, каким образом она еще держится на этом строении. Кровельные окна со своими резными деревянными фронтисписами давно потеряли отвесные линии; одни из них как будто кланялись проходящим, а другие ложились на спину. Ни одна дверь не запиралась плотно и без труда; некоторые должны были каждое лето подрезать, а к другим приделывать куски свежего дерева. Полы так странно гнулись под ногами, как