Я человек эпохи стеклотары…

– …А это Ванечка на картошке, в институте, семьдесят третий год. Вот он, слева, сырком закусывает, между штабелем и Никольским. Никольский был у них старостой. А это фотография школьная, здесь Ваня совсем молоденький. Видите, какой лысый? Это он по ошибке под полубокс однажды постригся. Оболванили его подчистую, а он видел себя в зеркале да молчал – парикмахерши постеснялся. Три дня его потом от учителей прятала.

Вера Филипповна как-то звонко и протяжно вздохнула и посмотрела на старушку в платке. Та водила шершавым носом, будто бы к чему-то принюхивалась. Вера Филипповна тоже повела носом и вдруг явственно ощутила, как с кухни потянуло горелым.

– Батюшки! – всплеснула она руками. – Вроде бы и гореть нечему! – Вскочила и убежала на кухню.

Маленькая старушка в платке сверкнула косящим глазом и, схватив со стола фотографию, спрятала ее у себя под кофтой. Когда Вера Филипповна вернулась, старушка как ни в чем не бывало сидела на мягком стуле и прихлебывала остывший чай.

– Чудеса, – сказала Вера Филипповна, – запах есть, а ничего не горит. Я уж и на площадку выглянула, думала – от соседей. И в форточку нос просунула – может, со двора, из помойки? И запах-то непонятный, будто крысу на сковородке жарят.

Вера Филипповна снова склонилась над фотографиями и полностью позабыла о происшествии.

– Все фотокарточки перепутались, альбом хотела собрать, а некогда – то да это. Ой, и кто ж здесь такой пьянющий? Крестный это его, приехал тогда запойный. – Вера Филипповна улыбнулась и сразу же погасила улыбку. – Ванечка, ну за что же его так Бог наказал! Не курил ведь почти, не пил. Так, по праздникам, в выходные. Дружки его, это да, те уж точно закладывали. Один Боренька Дикобразов четверых алкашей стоил. Он один раз зимою от Ванечки без пальто ушел, как раз январь был, у Ванечки день рождения. Так, представляете, через месяц звонит он моему Ваньке и спрашивает, не у вас ли, мол, я пальто оставил. Это месяц прошел – опомнился!

Вера Филипповна взяла в руки несколько фотографий и перетасовала их, как карточную колоду. Потом бросила фотографии к остальным.

– Вы печенье-то, не стесняйтесь, ешьте. Кончится, я еще принесу. И чай, наверно, остыл. Давайте, плесну горяченького.

– Нет уж, Вера Филипповна, сыта я, спасибо за угощенье. И телевизор я дома не выключила, вдруг взорвется? Пойду я, поздно уже. – Маленькая старушка захлопотала, затянула на платке узел и поднялась. Росту в ней было ровно на полтора стула. – А этот, ну, тот, про которого вы мне давеча говорили, ну, который сюда из Сибири едет, чтобы Ванечку-то лечить, он когда же здесь, если не секрет, будет?

– На днях, а когда точно – не знаю. Из Ванечкиной редакции Оленька мне должна позвонить, сказать, какого числа поезд.

– А этот, который едет, он какая-нибудь медицинская знаменитость? Должно быть, главный специалист по прыщам?

– И по паутине, и по прыщам. Лапшицкий его фамилия.

Старушка вздрогнула при этих словах, завздыхала и навела на Веру Филипповну острый указательный палец. На пальце краснела яркая точка крови. Старушка сунула палец в рот, поморщилась.

– Иголка! – Она вытащила из кофты иголку. – Думала потеряла, а она – вон она где, иголка-то. И палец об нее наколола. Нехорошо это, когда иголка теряется. К смерти это, или мясо подорожает.

– Тьфу на вас, Калерия Карловна. Скажете тоже – к смерти. Иголка-то отыскалась.

– Да уж. – Калерия Карловна уже ковыляла к двери. – Ванечке от меня привет. – Она уже была на площадке. – Вот ведь башка склерозная. Я ж ему гостинец несла. Яблочко наливное. Несла, да недонесла. Наверное, у себя под вешалкой на стуле оставила. Вы когда теперь у сына-то будете? Завтра? Ну так я вам его завтра и занесу. Сынку передадите, пусть скушает. Скажите, для витаминов.

На лестнице было темно и пахло. Сыростью несло из углов – сыростью и кошачьим духом. Со двора, сквозь мутные стёкла, сюда заглядывала заоконная хмурь и, не найдя ничего весёлого, снова пряталась за тополиные кроны. Маленькая Калерия Карловна, легкая, как горная козочка, поскакала через ступеньку наверх. Проживала она под крышей, тремя этажами выше квартиры Веры Филипповны, на бывшей чердачной площади, перестроенной под временное жилье. Глазки ее горели, как две тлеющих в темноте гнилушки, на губах шевелился шёпот.

На площадке третьего этажа от стены отслоилась тень, с головой накрыла Калерию Карловну и сказала тоскливым голосом:

– Стой, бабуля! Огоньку не найдется? Считаю до трех, на счет три начинаю нервничать.

– Это ж сколько ты классов кончил, раз до трех только считать научился? – Калерия Карловна рыбкой вынырнула из тени и твердокаменным остриём туфли прочертила в воздухе иероглиф. Невидимка переломился надвое.

– Ба… ба… бу… – По лестнице гулким эхом запрыгал крик. – Бабуля, ты что, вообще? Шуток не понимаешь? Я ж шучу, я ж тебя попугать хотел, я же Колька из тридцатой квартиры, я же – помнишь? – сундук тебе подымал, когда ты сюда въезжала.

– В общем, так. – Сухонькая рука старушки, как стрела грузового крана, держала Кольку из тридцатой квартиры на весу над проёмом лестницы. Ворот его плаща потрескивал под тяжестью тела. Старушечья улыбка Калерии белела в полумраке, как кость. Голос ее был спокоен, как голос мертвеца из могилы. – До трех я тоже считать умею. Если не скажешь, кто тебя сюда подослал, на счет три разжимаю пальцы. Раз…

– Шутка это была, бабуля. Сам я, без никого, честное слово, сам…

– Два…

– Бабушка, ну пожалуйста… Всё, что хочешь, проси, только не отпускай…

– Два с половиной…

– Я это, я один. Очень сильно выпить хотелось, а выпить не на что. Всем уже кругом должен. Вот с похмелья и пошел на разбой.

– Ладно, Колька из тридцатой квартиры, сегодня я бабка добрая, сегодня я тебя, так и быть, прощаю. – Железная стрела крана аккуратно повернулась на месте и поставила неудачливого налетчика на твердую опору площадки. Ноги Кольки подогнулись в коленях, и он бы наверняка не выдержал, рухнул на голый пол, но старушка мускулистой рукой прислонила его к стене. – Но так просто ты от меня не отделаешься. Добро, оно денег стоит. А денег у тебя, я так понимаю, нет. И что ты мне там про похмелье-то? Выпить, говоришь, не на что?..

Придерживая Кольку за воротник и подталкивая в толстый загривок, старушка поволокла его на бывший чердак, а ныне ее временную жилплощадь.

– …Да я, бабуля, да мы… – Колька рвал на груди рубаху и размазывал по щекам слёзы. – Слышь, бабуля, видишь, вон, на брюхе ожог… Я в Афгане в бэтээре горел, я, блин, родину защищал, я имею тройное мозговое ранение, а они, понимаешь, суки, понастроили себе лавок, сволочи, и шиш тебе, окромя как грузчиком, вот и ходишь всегда без денег.