Невероятной мощи и черноты туча наконец-то перевалила через Холодный хребет и потекла вниз по склонам гор, клубясь и разрастаясь. Она смахивала на ужасное волшебное существо из древних легенд, тысячу лет просидевшее в глиняном кувшине, но выпущенное на волю каким-то простаком. Чего хочется такому существу? Ломать, крушить, бросаться в ярости на все, что можно разрушить, а потом, натешившись, распухнуть от горизонта до горизонта и утопить в себе весь мир.

Младший оруженосец спрыгнул с лошади, побежал, увязая в песке, вперед, к голове колонны, тронул княжеское стремя:

– Господин… Будет гроза.

Князь удостоил дерзкого лишь презрительным взглядом. Несмотря на далеко уже не юношеские годы и кряжистость, переходящую в тучность, князь был бодр телесно и не страдал слепотой. Всякому дураку ясно, что надвигается гроза. Может быть, буря. Брысь, щенок!

Оруженосец отстал. Князь тронул поводья, направляя мерина к видневшейся неподалеку куче валунов. За князем потянулась, изламываясь, вся колонна: гвардейцы в стальных нагрудниках, прикрытых от солнца белыми плащами с эмблемой княжества Унган, оруженосцы, слуги, погонщики вьючных птиц… Чуя в воздухе недоброе, птицы сердито клекотали сквозь кожаные наклювники.

Князь молчал. Он был скуп на слова. Слово князя – платина. Кому придет охота сорить платиновой монетой? Князь молчал, а мерин под ним, переступая копытами по горячему песку, нервно всхрапывал и косил глазом на затопившую север клубящуюся черноту.

Эта земля была ничейной. Ни один князь, герцог или маркграф не претендовал на нее. На что годятся отроги Пестрой пустыни, где ветер носит туда-сюда песок, без цели и смысла сгребая его в кривые сабли барханов? Где нет песка, там простираются каменные россыпи, калечащие ноги животных, а где нет ни песка, ни камней, лежит потрескавшаяся еще до Сошествия с Небес глина, обожженная солнцем до твердости черепицы. И будет лежать еще столетия, не меняясь и никого не радуя. Высохшие русла. Солончаки. Изредка – пучки жесткой травы, прозванной убийцей лошадей, и ломкий колючий кустарник.

Лет пятьдесят назад имперский канцлер Гугун Великий в своем необузданном стремлении расширить границы Империи до максимально возможных пределов задумал было брать пошлину с караванов, идущих транзитом через северный язык Пестрой пустыни, – и прогадал. Великий администратор совершил глупость, одну из немногих в своей долгой жизни. Несчастные мытари подыхали на караванной тропе от жары и дурной воды, тщетно ожидая монет в свой и имперский карман, в то время как караванщики, обобранные раз-другой, просто-напросто изменили привычные маршруты. Пустыня велика, дорог в ней всем хватит, а к каждому колодцу стражу не приставишь. Попытка Гугуна создать «летучие отряды», экипированные по-пустынному, привела лишь к напрасным расходам. В конце концов имперские власти оставили караванщиков в покое. Пустыню тоже.

На что она? Кому от нее польза? В ней нечего делать ни землепашцам, ни скотоводам. Путникам она тоже не нужна. Путники лишь вынуждены ее терпеть.

Возле валунов князь бросил, не поворачивая головы:

– Малый шатер.

Понятливым слугам большего и не требовалось. Если разразится буря – а уже ясно, что она разразится, – то вбитые в песок колья мигом выдернет, а гоняться за унесенным шатром дело напрасное. Зато валуны останутся на месте в любую бурю, хоть привязывай к ним большой шатер. Но господин сказал «малый», значит, малый.

В большом шатре, поди, поместились бы все офицеры и половина рядовых… Однако кто ж осмелится оспорить решение господина? Князь Барини Первый, единовластный владыка княжества Унган, могуч не только телом, но и разумом. По Империи еще долго будут гулять легенды о том, как бродяга без роду, без племени явился в Унган с одной драной котомкой, одним ржавым палашом и десятком фанатичных горцев, нанялся на службу – и уже через десять лет стал основателем династии князей Унгана, при этом умудрившись не запятнать себя ни убийством, ни предательством. Воистину чудо господне… И не зря девиз князя Барини звучит так: «Господь выбирает достойнейших». В пределах бывшей Унганской марки, ставшей ныне княжеством, мало кто осмеливается усомниться в том, что князь и есть достойнейший.

В Империи о князе иное мнение. Там он проклят, отлучен от церкви и предан анафеме. Прежние унганские маркграфы исправно и по умеренным ценам поставляли Империи железо, селитру, шерсть, платили церковную десятину и по первому требованию выставляли пять тысяч латников. Владея золотыми и платиновыми россыпями в предгорьях Холодного хребта, Унган понемногу богател.

Теперь он стал богатеть быстро. Негодяй и святотатец Барини, декларируя на словах неизменную верность Империи, фактически отделил Унган. Пять лет он балансировал на грани, испытывая терпение имперских министров то ссылками на чуму и неурожай, то лукавой налоговой политикой, противной имперским законам, а то и прямым саботажем. Интриговал, уворачивался, не скупился на пустые обещания и дождался своего: после пяти лет игры в лояльность он почувствовал себя достаточно сильным, чтобы публично изорвать имперскую грамоту и провозгласить Унган независимым.

Анафема последовала незамедлительно, однако интердикт не достиг цели, поскольку Барини не только объявил себя приверженцем учения пророка Гамы, но и снял часть налогового бремени со своих единоверцев. К таковым в самом скором времени примкнуло почти все население Унгана, исстари отличавшееся похвальным здравомыслием; попов же Барини без долгих разговоров выслал за пределы княжества – якобы для того, чтобы уберечь их от гнева обманутой ими паствы. Иерархов имперской Всеблагой церкви – заточил, без сомнения намереваясь повести гнусный торг. Монастыри закрыл, конфискованные церковные земли частью взял в казну, частью поделил между своими приверженцами. Кое-что досталось и крестьянам, с животной радостью восславившим щедрого государя.

Словом, Барини был отступник, предатель, негодяй и святотатец, каких мало. Хуже того: он. несомненно, продал душу дьяволу! Как иначе объяснить, что небольшая армия Унгана не только вдребезги расколошматила прославленную имперскую пехоту и несокрушимую прежде тяжелую кавалерию, но и вторглась на имперскую территорию, пограбив подданных верного Империи герцога Марайского? И с тех пор герцог Марайский косит глазом, что твой жеребец, в сторону мятежного Унгана: стоит ли сохранять верность Империи, оказавшейся не столь уж несокрушимой? Или ветер задул в другую сторону?..

Слуги крепили оттяжки шатра к валунам. Первые порывы горячего ветра уже стригли гребни песчаных волн, гнали песок понизу, как поземку. Солнце померкло, стало очень душно. Смирный мерин, самый рослый в Унгане, испуганно храпел под князем. Слуга держал животное под уздцы.

Потом другой слуга помог князю покинуть седло, и Барини скрылся в шатре, поманив за собой лишь начальника охраны. Поседевший в дюжине войн офицер с охотой повиновался. Остальные готовились встретить бурю, не имея над головой ничего. Повинуясь немногим опытным солдатам, знакомым с нравом пустыни, гвардейцы и слуги укладывали на песок лошадей и птиц, волокли под защиту валунов наиболее ценную поклажу. Спешили. Птицам вязали ноги, потому что птица – известная дура и в грозу может помчаться сломя голову, ошалев от страха и никого не слушая. Дура-то дура, а бегает, стерва, быстро и лягается не хуже лошади.