Посвящается Изабель

Было семь часов утра, когда я встретился с этим револьвером. Именно встретился, другого слова не подберешь. Как будто завел знакомство с живым человеком. Я решился взять его в руку, чтобы проверить, способен ли я держать оружие, и узнать, что испытывают в такой миг. Сначала мою ладонь пронзила странная дрожь, которая быстро охватила руку до локтя. Я изо всех сил сжал рукоятку револьвера. И не смог одолеть искушения поиграть с ним, раз за разом выхватывая из воображаемой кобуры. Потом я начал целиться, протянув вперед руку, но не пытаясь спустить курок. Разумеется, из страха перед пулей и шумом, который мог произвести выстрел.

Уже много месяцев Жозе, друг детства, упрашивал меня разыскать фотографию нашего класса, сделанную тридцать лет назад в школьной столовой, где он сидел, улыбаясь, на первом плане, рядом с учителем. В поисках снимка я спустился в погреб, где бабушка — та, которую вся семья звала «бабушкой Малу», — бережно хранила старый скарб. Но в этой свалке мне так и не удалось найти свой ранец с детскими тетрадками.

Неожиданно мой взгляд упал на пожелтевшую скатерть, связанную в узел, с какими в старину ходили путники. Я увидел этот узел впервые, хотя, конечно же, он давно тут лежал, у всех на глазах, — но ведь дети видят лишь то, что ищут в данный момент. Да и какая загадка могла таиться в этом матерчатом свертке, если обшариваешь погреб в поисках деревянной лошадки со сломанной ногой или коробки с вензелем «Lefebvre Utile», где завалялись старые снимки да несколько высохших леденцов?! Уголки скатерти, некогда связанные намертво, легко поддались моим пальцам. Взгляд бабушки Малу вспомнился мне в тот самый миг, когда я, наконец-то ставший взрослым, обнаружил, что она скрывала от нас в этом узле:

— маузер;

— пистолет 34-го калибра, бывший на вооружении итальянской армии;

— парабеллум, причем заряженный;

— ружье со спиленным стволом (и с полной обоймой, запрятанной в молитвеннике, где для нее была специально устроена выемка);

— карабин U.S.M.1;

— ручной пулемет с вырезанным на прикладе именем «Эжени»;

— револьвер системы Colt, заряженный.

А также список всего этого арсенала, нацарапанный на обложке чистого блокнота; я прочел его раз десять, не меньше, притом вслух, чтобы полнее насладиться этими названиями, звучавшими в моих ушах чудесной музыкой. Стоит только произнести слово «кольт», и ты уже совершенно другой человек — из тех, что ходят по противоположной стороне улицы.

Любовно поглаживая маузер, я спрашивал себя, знал ли курок, которого касался мой палец, другие прикосновения, куда более опасные, несущие смерть? На кого направляли этот ствол; кому через миг суждено было рухнуть наземь; что маячило в прорези мушки — чья-нибудь голова, или сердце, или краешек шинели?

Никто не подозревал о существовании этого оружия, даже мой покойный отец. Разве что стыд все эти годы затыкал ему рот, мешая сказать правду. Он говорил нам о бабушке Малу с тем наигранным почтением, которое призвано любой ценой «создать дистанцию». Может, и он тоже когда-то, будучи мальчишкой, развязал стянутые уголки скатерти? Кто знает!

Я гляжу на часы — уже почти десять вечера. А у меня такое чувство, будто моя история — подлинная история моей жизни — началась только сегодня утром, в семь часов. Началась в ту самую минуту, когда я погладил ствол кольта и повернул его барабан.

Сегодня на работу я не пошел.

Позволил себе расслабиться на денек. Всегда мечтал об этом. Выбраться из наезженной колеи, прогуляться по улицам, как это сделал бы кто-нибудь другой, забрести туда, где я никогда не хожу. Поиграть. Стать тайным свидетелем своей собственной жизни. Разумеется, найденный кольт явился для этого великолепным предлогом. Бродить по улицам целый день с заряженным револьвером — вот он, удобный случай стать кем-то другим. Я ощутил это по мурашкам, пробегавшим по ладони, когда я поднимал кольт, якобы для выстрела. С первого же прикосновения к металлу мне пришли в голову такие вещи, о каких я раньше никогда не думал. Никогда.

— Куда нужно целиться, чтобы убить наповал? Чтобы обездвижить? Чтобы заставить жертву помучиться перед тем, как добить ее?

— Как реагировать, когда за вами охотится полиция? Нужно ли считать, сколько пуль ты выпустил?

— Где спрятать оружие — в кармане пальто? Или в кармане пиджака? Или просто сунуть за пояс, чтобы надежнее скрыть и быстрее выхватить?

Я чувствовал себя попеременно то убийцей, то жертвой, то сыщиком, то гангстером. Я проиграл все роли в сочиненном для себя фильме. И даже вообразил, как бабушка Малу, бедная женщина, измученная оккупацией, обшаривает карманы серо-зеленого мундира мертвого солдата под яблоней в саду и увязывает его военное снаряжение в семейную скатерть, словно желая заклясть этот смертоносный металл.

Я выбрал кольт. И поклялся себе не вынимать его из кармана, что бы ни случилось за этот день.

Выскользнув из дома под мелкий дождичек, суливший послеобеденное солнце, я сразу понял, что не ошибся.

С первых же шагов меня постигло волшебное опьянение.

Свернуть в третью улицу налево, ту, по которой я никогда не хожу, ибо она давно уже ни к чему примечательному не ведет, — это был настоящий дурман. Едва ступив на эту улочку, я словно бы глотнул крепкого вина. А ведь я всего лишь шагал по улице. Хотя при этом ясно сознавал, что иду не так, как всегда: я держался непривычно прямо, вскинув голову, но стараясь, чтобы никто не заметил ни моего кулака, стиснувшего револьвер в оттопыренном кармане, ни странного ощущения безнаказанности, которое в любой момент мог выдать мой взгляд.

Я едва помнил название этой улочки — Арбр-Сек, зато хранил в памяти кафешку, принадлежавшую даме, которую мы с Жозе регулярно повергали в ярость, воруя кокосовые «снежки», выставленные на продажу в бакалейном уголке ее забегаловки. Я-то думал, что она давно умерла, но нет, именно она в половине девятого утра подала мне там кофе. За соседним столиком сидели двое стариков, стекольщик-пенсионер и торговец красками. Можно подумать, что люди, которых всю жизнь видишь стариками, не умирают никогда.

Хозяйка с кривой улыбкой обозвала меня воришкой сладостей, спросила, как поживает второй воришка тех же сладостей, извинилась, что не смогла прийти на похороны бабушки Малу. При этом имени стекольщик поднялся и как-то мерзко хихикнул. Его собака, овчарка, тут же вскочила со злобным рычанием, почуяв приступ ненависти своего хозяина. А тот и не пытался приструнить ее, напротив — науськивал на меня короткими взмахами руки. Чем это Малу так насолила ему, что он долгие годы спустя после ее смерти все еще поминал ее лихом? Я даже не успел поразмыслить об этом: пес не успокаивался, он залаял, он был готов укусить, да и сам старик тоже бросил какое-то ругательство в мою сторону. Вот когда мне стало страшно. И я, стиснув револьвер еще сильнее, начал вытаскивать его из кармана, держа палец на курке.