Никита Бунтавской

Приступы жизни

Белая ворона

Ты птицами больна, с деревьев хочешь слов

Немножечко содрать. Занервничает тополь:

Объявлена война погодных катастроф

И то́полиха робкая роняет сухо вопль.

Летит листва долой. И ты, порой, летишь

Немного сонная. На улице опасно

Лететь вороне белой в мире мышц,

Железа и стекла, купюры и пластмассы.

Ворона белая никак не может стать

Вороной чёрною. И зябликом не сможет.

Ей с крыльями так трудно совладать:

Их подрезать и красить надо всё же.

Но человеческие цепкие клешни

С крылом ворониным никак не перепутать.

И перьями тебя саму тошнит

Такими белыми, как сахарная пудра.

Распеться в человеческих костях

Тебе не хочется, не можешь. Не берётся

Вороньим голосом их нот. Тебе нельзя

Басить по-человечьи – Поперхнёшься.

Твоих расправленных на солнце белых крыл

Увидеть бы, застыв на перекрёстке.

И ждёт, любя, небесный твой акрил,

Когда с нагого тополя вспорхнёшь ты.

Лунное

Привет, Луна, давно тебя не видел.

За скопищем громоздких облаков,

Откушенная, кто тебя обидел?

Кусачий петербуржский едкий смог?

А я не смог – Задумчиво и грустно

Навязчивого взгляда опустить

С тебя сегодня ночью. Гулко хрустнул

Внутри меня мой голос взаперти,

И дрогнули надорванные связки.

Как кожа жёлтая сегодня хороша

Твоя. И марево, как в сказке,

Как будто я на небо надышал

Холодное. Подтаял неба студень,

По нёбушку проскальзывает март.

Твой свет, Луна, так бесконечно скуден,

Но всё же – свет, рассеивающий мрак.

Учи и нас: рассеянно приткнуться

Лицом к твоим засушливым морям,

Искусству через силу улыбнуться

Всепоглощающим теням.

Это я

Это я, это я по церквям и парадным лестницам

Всё искал, всё искал красоты и чудес. Не нашёл.

Это я, это я не гадал, что во мне поместятся

Изувер и художник с красным карандашом.

Это я, это я в коридорах и тёмных комнатах

Всё хотел, всё хотел бы гортензией расцвести.

Это я, это я, растекаясь по полу порохом,

До последнего не хотел искрить.

Это я, это я на сыром и промозглом воздухе

Всё глотал, всё глотал с неба звёзды, не мог дышать.

Это я, это я сам рожаю на белых простынях

Счастье пряничное прямо из-под ножа.

Это я, это я, разбазаривший дни и месяцы,

Всё плету, всё плету неразборчивость в ценный шёлк.

Это я, это я – тот, кто в детстве мечтал повеситься,

Но от края до крайности всё-таки не дошёл.

Рериховы глаза

Чтоб я видел лицо красоты

Подарил бы мне Рерих глаза

(только Рерих-отец, а не сын),

Чтобы краскою стала слеза.

Потекли бы на алчущий холст

Сладкой речкой поток киселя

И хвостатые звёзды, и гроздь

Тех цветов, что не сорваны зря.

Зацветала бы снегом гора

И синела долина во тьме.

Я подумал бы, может, не зря

Я мотаюсь по этой земле.

И детали не так уж важны,

Я схватил бы один силуэт,

Я подумал, что, может быть, ты –

Мой расплывчатый автопортрет.

И на небе мой серый металл

Растоплялся бы в горести лет

В фиолетовом мареве скал.

Но на свете ведь Рериха нет.

И я думаю: вот они – мы.

Вот мы были, мы были – Привет

И пока. Пока хмурятся дни,

Я пытаюсь раскрасить рассвет.

Подкожники

Уже не холодно, ещё не стало лучше.

Ненужный пасынок зимы почти ушёл.

Уже раскрылись почки сильно пьющих,

Ещё осадочек болезненно тяжёл.

И Солнце льётся, скалится, не греет,

Лицо трудящихся закрыто на засов.

Планета крутится, как люди, как умеет,

В своих кругах, но не за колбасой.

Цветут подкожники, когда под кожей пусто –

Своим тернистым яростным путём –

Кровят цветы, рождающие чувство,

Что есть весна, но ты здесь ни при чём.

Ростки подкожников всю зиму тихо зрели.

Под плотью тёплою скопился перегной.

Подкожники, насытясь, озверели

От гуттаперчивости смертной и земной.

Морозит ночь, кольнёт тщедушный стебель:

Ещё не жизнь, ещё дождись тепла.

И дохлый март, дожитый до апреля,

Уже отцвёл подкожником вчера.

Слышимость

Средь тишины я только биошум –

Частоты лжи, частицы зла и страха.

Я чувствую, как в горлышке першит

Валун, и чую жжёный сахар –

Слова горят в солёной тишине.

Как села пыль, как кончилась надежда:

Я слышу всё, что где-то пережил

Не на земле, а только между

Землёй и небом. Слышится весна,

Как рвётся нить, как плачет тихо мама.

Как страшно хочется и просто страшно жить

Не навсегда. И слышно рядом

Все поступи, всё эхо, голос мой

Растёкся весь по гладким стенам ада.

Но может в тишине достичь небес

Немой, как будто так и надо.

Средь тишины я только ярость букв,

Дурная кровь и бедная молитва.

Я слышу безразличье облаков,

Их мерный стук,      два миллиона литров

Притворных несолёных талых слёз –

Со мной не так. Отколоты ресницы,

Анютиными глазками во мрак

Им удалось истошно распуститься.

Пух и прах

Я там, где тополиный пух

Скрывает землю от зевак,

Где комары из белых рук

Крововино несут во мрак,

Где ласточек весёлый визг

Страшней и громче артогня,

Где Солнца хочет чёрствый диск

Поджечь меня.

Я там, где давятся к нутру

Неизречённые слова,

Где у людей мычит в углу

Беспозвоночная мечта.

Где даже смелый человек –

И тот урывками живёт,

Зато не страшен смертный грех

И Азатот.

Я там, где в праздничном дворце

Берут в заложники-мужья,

Где смесь улыбки на лице

И гладкоствольного ружья,

Где рассудительнейший дух,

Возможно, глух и нем, и слеп,

Я там, где тополиный пух,

Возможно, снег.

Сетующим на погоду

Как будешь ты скучать, мой друг, по зною,

По опаляющему жару ветерка,

Когда падёт холодная рука

(какой-нибудь там раннею весною)

И ты вспорхнёшь под видом мотылька.

Как станут, вдруг, красивы сны о Солнце;

Грызёт тоска, проматывай скорей.

Немножечко бы, капельку светлей –

Везде недвижимость, никто не улыбнётся

Во тьме густой – лучиночке твоей.

Как хочется пройтись