Стоя над обрывом, смотрю, как закатные всполохи окрашивают небо над океаном. Алые, серебристые и лиловые, невесомой дымкой закрывают линию горизонта.

Там, на западе, остался Аустрайх – место, где когда-то я встретила тебя.

Там, на западе, остались годы моей молодости и моей веры.

Там остались моё сердце и моя душа.

Провожу рукой перед собой, пробуждая древнюю магию, о которой ещё недавно и помыслить не могла. Стоила ли она того, что я прошла?

Стоила ли она тебя?

Я закрываю глаза.

Память одичавшей кошкой скребётся в груди. Память – это всё, что осталось у нас, навсегда потерявших кров.

Пусть те, кто не верит, скажут, что всё ерунда. Что есть завтра и есть вчера, и надо радоваться уже тому, что мы живём.

Я не могу. На рассвете, и даже днём, я могу делать вид, что всё хорошо. Но стоит солнцу коснуться нижним краем островов, как магия, куда сильнее той, что я обрела, тянет меня сюда. На мыс Потерянных надежд.

Солнце небрежной лаской высвечивает прошлое, и я, Гвендолин с Острова Туманов, первая чародейка Игвендола, закрываю глаза, чтобы спрятать слёзы, которые не хотят подчиняться мне.

Каждую ночь ты приходишь ко мне во сне.

Чёрные волосы твои падают на плечи, сливаясь с темнотой ночи, и вместе мы бредём по руинам города, который давно уже перестал существовать. С вечно серого неба, нависшего над осколками мраморных дворцов, слепо смотрит на опустевшую землю одна единственная звезда. Свет её мертвенно-бледными лучами озаряет твоё лицо. Всё в этом месте кажется неподвижным, как будто время остановило свой бег. Я знаю, что оно никогда не повернётся вспять. Я знаю, что мы никогда не ступим сюда.

И ещё я знаю, что это место означает для тебя. Знаю, что его ты всегда будешь любить сильнее, чем способен любить меня.

Но как бы я ни старалась избавиться от прошлого, надежда живёт в моей душе. В этом видении моё сердце бьётся напротив твоего, и ритм его силится слиться с твоим.

Ты берёшь мою руку и подносишь её к губам. Сухие губы касаются пальцев – таких же сухих.

Мы с тобой – два одиночества, неспособных дарить тепло.

Я в бессилии смотрю на шрамы, изрезавшие твоё лицо.

«Я люблю тебя» – ты никогда не говорил мне этих слов. А я так и не сумела сказать их тебе.

Каждый раз я задаю себе вопрос: это ты, или память играет со мной?

Каждый раз понимаю, что мне всё равно. Лишь бы касаться твоих плеч, скользить пальцами по изрезанным шрамами щекам. Лишь бы почувствовать вкус твоих губ на своих губах ещё хотя бы раз…

Твоё тело обволакивает меня, втягивая в бесконечный танец, который танцуют вдвоём. Сильные руки комкают платье, оголяя кожу и подставляя обнажённое тело холодным, колючим ветрам.

Мне всё равно, если эти недолгие мгновения ты проведёшь со мной.

Мне всё равно, что в этом мире никогда не наступит рассвет.

Мой Истинный мир – тот единственный мир, в котором мы с тобой сможем быть вдвоём. Всё остальное – только тени мира, которого нет.

Потом наступает рассвет. Лучи холодного северного солнца бегут по векам, заставляя открыть глаза.

Начинается новый день, полный учителей, учеников, политических танцев и других привычных забот.

Но я знаю – наступит вечер, и я снова приду сюда, на Мыс Потерянных Надежд. Чтобы протягивать руку и силиться попасть туда – в мир, которого нет. Чтобы с наступлением ночи вернуться в пустую постель и опять и опять видеть один и тот же сон.

Как глупо… Как нестерпимо глупо… Но есть силы, которые могущественнее меня.

Снова и снова я прихожу сюда, чтобы вспомнить о днях, которые не вернутся уже никогда.

Когда-нибудь я напишу о них – не в тех дневниках, что могут читать мои ученики.

Я сделаю это так, чтобы никто не узнал меня. Чтобы никто не понял, что это Первая чародейка Игвендола, та, что вернула магию в страну замков и драконов, говорит о себе.

Вдалеке звенят колокола. Солнце окончательно скрылось за призрачной дымкой, воцарившейся над водой.

Я слышу своё имя, и нужно идти.

Когда-нибудь настанет день, и я снова увижу тебя. Того единственного, без которого жизнь моя – лишь тень теней в череде миров.

Место, где я родилась, мало отличалось от сотни таких же мест. Небольшой квартал поблизости от старой части города, носившего имя Когерр-ласт. Не самый дешевый и не самый дорогой.

Всё, что я могу вспомнить о нём, это то, что там почти всегда шёл дождь. Небо было серым летом и зимой. И если бы я была немножко умней, возможно, радовалась бы, что нас не мучают ни холод, ни жара.

У нас почти не выпадал снег – разве что в самой середине зимы побережье накрывала белая пелена, и маяки, обычно светившие тусклыми фонариками с других островов, становились не видны.

Так же редко выглядывало солнце, хотя летом камни мостовой всё же плавились под его лучами, так что становилось больно ногам.

Причудливое переплетение городских кварталов и торговых площадей, прошитых неисчислимыми нитями каналов, узких улиц и пристаней, оплетало почерневшие от времени здания, дома галантерейщиков и сапожников, колодцы и склады муки, винные погреба, конюшни, овощные лавки, аптеки и прочие ремесленные мастерские. Неброские домики лепились друг к другу, и бельё – своё и чужое – вывешивали сушиться не только на балконах, нависавших над проулком, но и растягивали на верёвках между домами.

Соседские мальчишки играли в тени этих тряпок, пока не высовывался кто-то из взрослых и не загонял его за работу – большинство помогало родителям по хозяйству, выполняло черновую работу.

Я рано поняла, что родилась не такой как все – и что не буду такой, как все, никогда. Мне было шесть лет или около того, когда я впервые услышала голоса, говорившие со мной. Голоса из других миров.

Там были женщины и мужчины, и всполохи магии, звуки музыки, танцы и смех. Я видела их урывками. Надолго выпадая из реальности, разглядывала их драгоценные платья и украшения и больше всего боялась, что кто-нибудь узнает о людях, которые живут в моей голове.

Когда мне исполнилось десять, я настолько свыклась с мыслью о том, что чужие, яркие миры – часть меня, что мне стало казаться, что такие же миры есть у всех. И тогда же я обнаружила, что слышу не только голоса, доносившиеся из других миров – я слышу мысли чужих людей.

Меня одолел страх. Не от того, что я могла, а от того, что то же самое, видимо, могут и все, кто окружает меня. Это значило, что мои миры и голоса больше не принадлежат мне – они общие для всех.