Юрта — жилище диких сибирских обывателей.

К. Ф. Рылеев.

Всё началось с выяснения тайны моего происхождения. Сначала я довольно серьёзно сомневался, принадлежу ли я к роду людей-змей или людей-птиц. Я жил в очень старом доме из больших замшелых известняковых блоков с запущенным садом, где росли старые кривые яблони и ранглёт. В саду стоял маленький домик, построенный из чего-то непонятного, а в домике жила моя старая-старая бабушка Лизавета. Вернее, она была даже не бабушка, а прапра — и так ещё, наверное, несколько раз — бабушка. Она была такая старая, что я, глядя на неё, испытывал не эмоции и чувства, которые обычно испытываешь, глядя на человека, а какое-то глубинное хтоническое почтение перед вечной и непонятной природой, которое же испытывал, глядя на камни дома, деревья сада, мох, муравьёв в муравейнике и проглядывающие сквозь листья и ветви яблонь кусочки всё время нового цвета неба. Я почти не разговаривал с бабушкой Лизаветой, потому что она, во-первых, говорила на странном не совсем понятном языке, на котором не говорил больше никто в мире (только в старинной и красивой книжке с надписью «КОБЗАР» на обложке были стихи на похожем языке; наверное, это был очень старый и совсем забытый язык; усвоив от бабушки Лизаветы несколько фраз на этом древнем языке, я говорил на нём только тогда, когда хотел, чтобы меня поняли камни или муравьи), а во-вторых, говорить с бабушкой Лизаветой было странно: она жила в этом мире ещё до того, как на небо слетали космонавты и стало точно известно, что Бога нет, то есть, вы понимаете, она жила ещё тогда, когда Бог был. Это был совсем другой мир, и там, видимо, говорили совсем о других вещах. А ещё меня сильно удивляло то, что бабушка Лизавета никогда ничего не делала. Вообще. Вы понимаете? И она совсем не боялась крокодила. Она даже смотрела на него как-то свысока, и я даже иногда думаю, что она совсем его не видела. «Та кынь йому шось…» — говорила она с таким ровным и благостным безразличием на лице, глядя не совсем туда, где был крокодил, что я начинал думать, что она только видимо присутствует в моём мире, а на самом деле всё ещё живёт там — где есть Бог и космонавты, которых здесь показывают только по телевизору. Что я мог ему бросить, если ему нужен был я? Правда, других людей он, наверное, боялся, потому что, стоило появиться кому-то ещё, как он исчезал в той трубе, куда стекает вода из колонки, или в ящике с пуговицами.

Иногда бабушка Лизавета превращалась в сороку и прыгала по дорожкам сада. Интересно, что она никогда не стрекотала, как другие сороки. Вот, пожалуй, и всё, что можно сказать о бабушке Лизавете, потому что, как я уже говорил, она никогда ничего не делала и говорить с ней я не умел. А сам я жил тогда невероятно полнокровной жизнью. Простите за этот тупой штамп, но это правда и любые другие слова прозвучали бы тут хуже. В стеклянных банках y меня жили пауки-крестовики и пауки-волки, которых я кормил бабочками-капустницами и лимонницами. Большая бархатная кротиха родила розовые зародыши в углу дома в соломенном гнезде. Серая нутрия мыла передние лапки-руки в миллион лет как ржавой огромной консервной банке из-под консервов, которых никто никогда не видел. Коммунистическое общежитие муравьёв сражалось с гигантскими медведками, которых я дарил им на завтрак. На чердаке находились медные пуговицы от старинных инженерских и железнодорожных мундиров. На стволах фруктовых деревьев насыхали янтарные капельки вкуснейшего клея. Осы строили из бумаги свои совершенные японские домики, и я подкармливал их пухлых блестящих скользких детей очень маленькими кусочками варёного кролика, наблюдая потом с радостью помощника демиурга, как из запечатанной комнатки, прорезая сталь этой невесомой бумаги, выползает в мой мир совершенное существо двух совершенных цветов: чёрного и жёлтого. Я наблюдал рост семян. Видел, как мотыль превращается в комара, но ещё некоторое время не может понять, что случилось, и освоиться в новой стихии, но продолжает интенсивно махать брюшком, пытаясь плыть в воздухе. Я сутками смотрел на невыразимые глаза куколки павлиньего глаза и видел то, что y неё внутри, то, из чего формируется шедевр бабочки. Я оставлял y норки в полу кусочки хлеба и радовался, когда они исчезали: в норке жила полёвка с выводком.

Я привык к тому, что бабушка Лизавета самый старый человек на свете и вообще не совсем человек. А один раз увидел в саду другую бабушку, которая была такая же старая — от неё тоже веяло камнями, только не сырыми и прохладными, как от бабушки Лизаветы, а горячими, и сухим ветром. «Ну, иди же ко мне», — сказала эта новая старая бабушка и протянула вперёд и вверх ладонями свои руки. Я пошёл, но наверное сделал это неправильно — надо было побежать и прыгнуть на эту бабушку, это я понял потом, поздно, когда увидел такое по телевизору. Новая старая бабушка немного обиделась и спросила: «Ты что, совсем меня не помнишь?» «Разве я жил, когда не было космонавтов?» — подумал я. А вслух сказал: «Нет. Тебя же здесь никогда не было». «И ты совсем не запомнил, как летом гостил y меня?» «Я всё лето здесь,» — ответил я, потупя очи долу: мне было очень неудобно расстраивать человека, да ещё такого, y которого есть место, про которое он может сказать «У меня». Другая бабушка опять обиделась и опять сказала: «А другим летом, помнишь?» Я совершенно искренне открыл рот, потому что впервые услышал о том, что бывает ещё какое-то «другое» лето. «Другим летом, — думал я, — У другой бабушки. В другом, наконец, месте. Наверное, это был и другой я? Но, видимо, я другой и я этот, который живёт здесь, как-то связаны и я всё-таки должен помнить эту другую бабушку. Когда она вернётся к себе, она тоже станет там не-другой, а здешней там бабушкой, но будет ли она там помнить меня? Или это свойство только её, когда она здесь?» Я побоялся совсем обидеть другую бабушку, потому что я всегда боялся, когда люди обижаются: я понимал по их голосу и словам, что они обиделись, но не понимал, что именно они сделали — что такое «обиделись». Согласитесь, что когда прямо перед вами происходит нечто, о чём вам сигнализируют, но чего самого вы совсем не видите и не понимаете, становится немного не по себе. И ещё я захотел поговорить с таким старым человеком, каким была эта новая бабушка: я заметил, что в отличие от бабушки Лизаветы она говорит на новом человеческом языке. И сказал: «Помню». Это я соврал. Я соврал первый раз в жизни и очень тактильно ощутил это враньё. Оно было бугристым и тяжёлым. Говорить то, чего не было на самом деле, было почти невыносимо. «Ну, иди же ко мне!» — опять сказала новая бабушка, опять протянув руки, и я, догадавшись, что мне нужно сделать, обнял этот чужой и неприятный на ощупь предмет. Очень скоро я пожалел о своей лжи: поговорить с новой бабушкой мне тоже не удалось: это только казалось, что она говорит на человеческом языке, а на самом деле все её слова тоже были из того времени, когда ещё не родились космонавты. Даже о телевизоре она говорила неправильно: это было немного похоже на то, как я сказал бы о своей кротихе, или об осах, но всё равно не так, хотя и это было бы непонятно и дико. Единственное, что я понял из разговора с ней, что эта бабушка тоже моя, а следовательно, бабушка Лизавета моя без тоже, а бывают ещё другие — чужие — бабушки, и их очень много, примерно, как муравьёв в моём муравейнике, и есть они у других внуков. Не другой внук — это я. Что такое внук, другая моя бабушка тоже мне объяснила: это сын детей бабушки, или их детей; тогда это правнук, а бабушка тогда — прабабушка (я это слово уже говорил в начале). Разные внуки отличаются друг от друга тем, что заимствуют какие-то качества у своих бабушек: качества у разных бабушек разные, а значит и внуки получаются разные. Поэтому все люди разные. «А внуки?» — спросил я. «Конечно, и внуки все разные» — сказала бабушка. Я не очень поверил тогда новой бабушке. Во-первых, у меня с её появлением было связано ощущение собственной лжи, а во-вторых она привела пример, она сказала: «Вот твои осы все одинаковые, потому что у них одна мама, а у людей мамы (и бабушки) разные». Тут было две больших неточности: осы на самом деле все были очень-очень разные, а мама, по моему глубочайшему убеждению, никакого отношения ко мне не имела. Но я допускал, что в том другом месте, откуда была родом другая бабушка, всё было по-другому. Однако мне очень захотелось посмотреть на других внуков: хоть бабушка и говорит, что они все разные, но не зря же их всех называют одним словом: я давно заметил, что всё, называемое одним словом так или иначе сходно между собой. Сходными, кстати, были и бабушки. Пусть, бабушка Лизавета носила платок из коричневой ткани, которую называют шерстью, а на голове новой бабушки была ни для чего не нужная маленькая шляпка из чёрного кружева, я ни на секунду не задумался, что предмет, находящийся передо мной, — бабушка. Хотя, может быть, я просто очень умный.