День выдался не то, чтобы дождливым: серая дымка набухала над городом, но так и не проливалась на межи штрихами осенней мороси. Ночь от ночи всё холодало и чем дальше затягивалось молчание Центра, так и не дававшего Ройри назначения на новую работу, тем больше скрипач боялся оказаться вне шуршащего зубчатыми шестернями бессонного механизма городской жизни − без жилья, без еды и без инструмента.

Когда вызов на собеседование всё-таки пришел, на душе было паскудно: Ройри уже чувствовал, что скажет ему толстый лоснящийся клерк в своей тесной запыленной клетушке, затерянной где-то на верхнем этаже идущего вверх, насквозь через несколько слоёв городских улиц, здания Центра.

Ройри знал, что его никто не наймёт. После последнего скандала − никогда. Он очень сожалел о содеянном. Он очень хотел бы отмотать ленту жизни назад и не играть эту дурацкую. Эту глупую, глупую, глупую! Эту прекрасную − иную, непривычную уху, но математически идеальную − музыку.

Ройри не был виноват в том, что мало кто кроме него мог её сосчитать. Услышать гармонии в их парадоксальном, хитром, холодном, и, в то же время, неудержимо-цветном звучании. Он слышал эту музыку, глядя на закрытые смогом звёзды. Итак ему захотелось вчера, чтобы жующие органическое, истекающее соком мясо, посетители ресторана тоже её услышали.

Хотел ли он оскорбить их? Да, (наедине с собой Ройри мог себе в этом признаться) он хотел. Получилось ли у него? Великолепно получилось, но, тут нужно иметь ввиду, что уважаемые горожане приходят в дорогие места не для того, чтобы их оскорбляли. В рестораны приходят есть, в концертные залы слушать музыку, и присутствие музыкантов в первом и буфетчиков во втором роде этих заведений не делает их идентичными.

Ройри не брали в концертные залы. Играть на улицах его никто не нанял. Шанс найти работу после прошлого (совершенного аналогичного первому) скандала подвернулся случайно. Это было почти волшебство и это был его последний шанс. Этим шансом, как и всей остальной своей жизнью Ройри распорядился так, как умел.

Он остановился перед тяжелыми входными дверями Центра Кадрового администрирования города Девятая Гора. Поглядел наверх, задрав при этом голову. Небо всё же пролилось дождём, и мелкие, вобравшие в себя за время полёта всю грязь смога, капли, оросили лицо Ройри. Они падали на до забавного длинный нос, на впалые щёки и на механические скулы, кожа над которыми была всегда перенасыщена ликрой, подчёркивая нелепость его внешности. Ройри был рад, что дождь падает на все лица с одинаковым безразличием.

Протиснувшись в холл, он надеялся на формализм и безразличие Центра к его судьбе. Безразличие могло бы сейчас его спасти.

Тучный клерк безразличен не был. Аудиенция Ройри, начавшаяся ровно в срок закончилась быстро.

«Центр получил одну заявку на вас, господин Ройри, − сказал ему клерк, поигрывая до смехотворно редкими бровями на лоснящемся жиром лице, − но Центр отказал в назначении по ней. Ваш потенциальный наниматель хотел, чтобы вы играли лично ему дважды в неделю то, что накануне вы, по недоразумению, именовали музыкой. Центр не желает, чтобы то, что вы называете музыкой, звучало в Девятой Горе. Поэтому вам придётся ждать следующей заявки».

Ройри, ясное дело возражал − он упирал на то, что музыка есть музыка, что не Центру решать какой она должна быть, и приводил примеры. О, он мог приводить примеры из истории музыки несколько суток к ряду, и сейчас он был убедителен как никогда прежде. Он напоминал, что отказывать богачу в его причудах, в конце концов просто невежливо. Он напоминал, что до следующей заявки он может просто не дожить − на самом носу зима, а назначение на проживание на исходе. В конце он просто просил дать ему шанс.

Но клерк не был безразличен. Кто-нибудь другой на его месте просто поставил свою визу и отправил бы бумагу по пневмопочте, выдав этим самым для Ройри билет в сытую жизнь. Но клерку было не всё равно какой будет музыка Девятой Горы. Клерк любил музыку, любил он свой город и своё назначение по работе. Клерк трудился изо всех сил, чтобы сделать всё, чего он касался лучше. В меру разумения своих ржавых мозгов.

Уходя, Ройри спросил:

− Где я могу забрать инструмент? Его отобрали у меня, лишая назначения.

− Какой инструмент, добрый господин? − уточнил клерк, буравя его маленькими механическими зрачками, так не подходившими к его остальному телосложению, но гармонировавшими с редкими волосками бровей. Ройри холодно уточнил:

− Мою скрипку.

− Добрый господин, у вас никогда не было скрипки.

И тут клерк был прав.

Ройри долго искал местечко, куда мог бы забиться и подумать о том, как ему быть дальше. Тонкими пролётами мостов слой за слоем над его головой был проложен город, словно вычерчен карандашом в дыму. Огромный неспящий город Девятая Гора, зажатый в долине Рудных Хребтов, в которой, как в пепельнице, оставался весь смог от предприятий, механизмов и машин.

Город грыз расположенные близ него горы, наползая за счёт проданных земных богатств на останки каменных колоссов. Город рос вверх. Лисьи линии тут и там перевозили по воздуху тяжелые грузы, лавки зазывали яркими названиями, выгравированными на тяжелых вывесках и прокрашенными фосфоресцирующими красками, которые стирались тут и там, забавно коверкая названия.

По венам города, от дома к дому, сквозь кварталы и слои текла ликра − жидкость, которая была в теле каждого: механоидов, таких, как сам Ройри или отказавший ему клерк, големов, которых на улицах Девятой Горы было очень и очень много, и каждого механизма, который участвовал в жизни полиса. Ликра единой пластичной сетью связывала всех, кто жил в Девятой Горе. Ликра играла музыку.

Задумавшись об этом, Ройри посмотрел на своё запястье. На нём был ликровый клапан, с помощью которого он мог бы присоединиться к любому ликровому кварталу города и услышать то, что дом позволил бы ему. Это был ключ к бесконечной музыке.

Девятая Гора потребляла музыку также, как печка жрёт уголь. В этом городе были порваны миллионы струн, вышли из строя тысячи и тысячи инструментов. На улицах в полисе играть было не принято, и назначений на это не давали.

Музыку слушали через ликру. Ройри бросил взгляд через плечо, − на улице, которую он только что покинул был с десяток кафе. Значит, там играло, как минимум три коллектива, и музыку их ликра проносила через весь город. Если бы Ройри сунул сейчас запястье в ближайшую ликровую заводь, то и он услышал бы её. По венам этого города она текла − вечная, неисчерпаемая, яркая и бесконечно горькая музыка. Музыка, которую ели.

На улицах было тесно. Прохожие держались почти за руки. Проходя друг мимо друга они привычным, ставшим совсем автоматическим, движением соприкасались запястьями, оставаясь, таким образом, в неразрывной ликровой связи. Они слушали музыку. Ройри тоже мог бы, но почти никогда так не делал.