С языком, с человеческим словом, с речью безнаказанно шутить нельзя; словесная речь человека — это видимая, осязаемая связь, союзное звено между телом и духом.

Владимир Даль

Довлеет дневи злоба его…

Евангелие от Матфея

И было, после сих происшествий Бог искушал Авраама и сказал ему: Авраам! Он сказал: вот я. Бог сказал: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе.

Бытие, 22

1

— Это квартира Золотаренко?

— Да.

— Александр Игоревич?

— Да, это я.

— Ваш сын в больнице.

В первые минуты я всегда паникую. Пожар, увольнение, тень в подворотне — стопор, хоть кричи. Мечтаю спрятаться под одеяло, моргаю, как дурак. Бабушка в детстве звала меня «тeфтелем». С ударением на первое «е». Моя бывшая утверждала, что в миг опасности я становлюсь похожим на морскую свинку. Уж не знаю, почему, но меня это дико обижало.

Потом я прихожу в себя. Делаю все, что положено. Но вначале — тефтель, и баста.

— В больнице?

— В институте неотложной хирургии. Знаете, где это?

— Знаю…

— Приезжайте. В холле главного корпуса вас встретят.

— Что с ним? Он жив?

— Он в реанимации. На него было совершено нападение. Приезжайте, это не телефонный разговор…

— Вы врач?!

Гудки. Нет, это не врач. А кто? Милиция? Все было просто прекрасно, и сразу стало так плохо… Дурная привычка мыслить цитатами. Память сразу подсказала, как дальше: «…обул он белые тапочки и ушел навсегда.» Пародия Иванова на Асадова. Сейчас ее уже не помнят. Надо побриться. Некрасиво ехать в больницу заросшим…

Господи, о чем я думаю!

Мыльная пена из флакона. Завтра сменю лезвие, это затупилось. Хорошо, что у меня газовая колонка. Всегда горячая вода… Антошка в реанимации. На него напали. Тихий, смирный ботаник Антошка. Наглая, пьяная гопота. Что у него можно было забрать? Мобильник? Стипендию? Часы? Куртку? Куртку я ему подарил в прошлом году, она еще совсем новая…

— Твою мать!

Порезался. Ничего, ерунда. Прижгу туалетной водой.

Зимой надо долго одеваться. А я еще специально тянул время. Ждал, пока сойдет девятый вал паники. Шерстяные рейтузы. Теплые носки. Рубашка. Какие-то ублюдки измордовали моего сына. Найду, из-под земли достану… И что? Джинсы. Свитер. Я и в школе драться не умел. Не снайпер. Не следопыт. Не ветеран локальных заварушек.

Никто.

Мститель ты хренов, Золотарь.

Утешительно светился монитор. Мимоходом я бросил взгляд на текст, выведенный на экран. «Как и вся молодежь, облажающая магической силой, Эльдар был отличным бойцом, хотя и не таким, как Берендил, который служил телохранителем короля. Все ждали войны. Владыки Светлой и Темной части мира скрипели во сне зубами, мечтая…»

Первую редактуру этой ахинеи я уже сделал. В оригинале все было гораздо круче. Войны ждали так, что согласование падежей считалось дурным тоном. «Не имею привычки, — сообщил автор в личной переписке, — перечитывать свои тексты. В книге важна мысль, а не то, как кого обозвали.» К счастью, издательство дало мне карт-бланш — править текст, не советуясь с гением. Ему отправят на сверку все целиком. Гамузом, как говорила моя бабушка. И гений примет без возражений. Разве что скрипнет в интернете, что я убил его драйв и засушил живость языка.

У него в оригинале владыки скрипели не зубами.

Исправить опечатку в слове «облажающая»? Ни за что. Она имеет шанс проскочить мимо корректора. Книга выйдет в свет, и я получу удовольствие. Наверное, только я — больше никто не заметит.

Золотарь! Ты полный придурок!

…шевелись!

Ботинки. Шарф. Старая дубленка. Надо взять денег. Санитары, врачи, медсестры — свора вымогателей. Тут десятка, там сотка. Тысячи за операцию. Капельница за свой счет. Наша бесплатная медицина — самая дорогая в мире. Ну не самая, это я вру. Но если сравнить мою зарплату со ставкой редактора в каком-нибудь «Baen Books»…

Кепка.

Наличности дома было в обрез. Цапнув НЗ — три сотни долларов, отложенных с лета — я вылетел на лестничную клетку. Там копошилась тетя Паша — хмурая, вечно простуженная уборщица. Подъезд скидывался по «пятаку» с квартиры, арендуя ее на месяц.

— Доброе утро!

— Здрасте, теть Паш. Извините, я очень спешу…

— Ага. Я уже.

Освобождать лестницу она не торопилась. Стояла на карачках, елозила тряпкой. Одна ступенька, другая; третья… Прыгать через нее? Я не кенгуру. А тетя Паша — тот еще барьер. Подберут меня внизу, свезут в реанимацию за казенный кошт. Сэкономлю на такси.

Паника отступила на заранее подготовленные позиции. Ее место занял юмор — черный и вонючий, как гуталин.

— Тетя Паша! Дайте пройти!

Ей следовало играть в театре. Вы бы видели, с каким кряхтением она поднялась, вытерла трудовой пот, как посторонилась, обдав меня презрением… Будь я режиссером, велел бы ей хлестнуть негодяя тряпкой — и аплодисменты обеспечены. Но я не был режиссером. И сын мой ждал в больнице.

Улицу я пролетел галопом.

— В неотложку!

— Пятьдесят гривен.

— Сорок!

— Сорок пять и поехали.

— Быстрее!

Быстрее не получалось. Центр встал. Одна пробка рассасывалась, другая возникала. Я уже пожалел, что отказался от метро. Не надо было торговаться с таксистом. Выиграл пятерку и сглазил поездку. Это рефлекс — не соглашаться на сумму, которую водитель назвал первой. И никогда не требовать включить счетчик. Дороже выйдет.

Мысли жужжали мухами, нелепыми в феврале. Намекали, что жизнь продолжается. Фортуна незлобива. Расслабься, мужик, обойдется, заденет легким испугом…

В кармане зазвонил мобильный.

— Да, слушаю!

— Золотаренко Александр Игоревич?

— Да!

— Ваш сын в больнице.

— Знаю! Он жив?

— Он в реанима…

— Я уже еду!

— Хорошо…

Похоже, на том конце удивились. Голос другой, визгливый. Первый говорил сочным басом. Что у них там за бардак? Звонят по два раза… А мне каково? Снова услышать: «Ваш сын…» — и ждать самого страшного.