Вселенная была гигантской арфой с туго натянутыми струнами. Мириады и мириады нитей паутинной толщины тянулись из Ничто в Никуда, из Реальности в Мир Снов, изгибаясь, перекручиваясь, пересекаясь, образуя запутанные клубки или уходя в безмерную даль извилистым потоком, в котором каждая струйка имела свой цвет. Между струнами титанического инструмента серело нечто мглистое, неопределенное, туманное – будто темный фон, на котором была подвешена Вселенская Арфа. Он не знал природы этой серой ледяной субстанции, называя ее Тем Местом – местом, где не было струн. Не знал, но чувствовал, что туманная область холода и безвременья столь же необходима в мировом распорядке, как необходимы яркие цветные нити, потоки света, пестрые клубки-водовороты и сияющие радужные водопады. Во всяком случае, стоило коснуться любой из струн – коснуться не рукой, а, разумеется, мыслью, как серая мгла отзывалась чуть ощутимым трепетом. Она не становилась теплее или ярче, не испускала ни запахов, ни звуков, однако он улавливал незримое содрогание чудовищного занавеса – или, быть может, стены, поддерживавшей Вселенную-Арфу. Он не любил погружаться в То Место; гораздо приятней было любоваться разноцветными струйками, торившими путь сквозь серую мглу.

Цвет, однако, был не единственным их различием; когда он прикасался к какой-нибудь нити, она откликалась своей особой нотой, рождала звук, непохожий на другие звуки – то трепетный и нежный, то резкий и пронзительный, то гудящий, громыхающий, рокочущий или звенящий подобно колокольному набату. Цвета и звуки были взаимосвязаны; это позволяло проследить любую из нитей-паутинок, узнать ее на ощупь, различить на вид и на слух. Они даже пахли по-разному, имели разный вкус и различную фактуру, отличаясь еще тысячей или миллионом признаков, недоступных человеческим чувствам, не имеющих аналогий в привычном мире, не поддающихся описанию словами, цифрами или иероглифами алгебраических уравнений.

Впрочем, он никогда не пытался их описать. Он, Повелитель Мира Снов, был всего лишь музыкантом, игравшим на Арфе Мироздания без партитуры, без нот и без сопровождения оркестра. Правда, он нуждался в указующей дирижерской палочке, ибо мелодии, извлекаемые им, не были оригинальными – они лишь повторяли те пьесы, рапсодии и симфонии, которые диктовались извне. Каждой из них соответствовал свой клубок, определенное переплетение нитей, своя гамма звуков, запахов, красок и прочих невыразимых характеристик, ощущаемых им тем не менее с отчетливой и ясной остротой. Обнаружив такой клубок, один из бесчисленных миров Вселенной, блиставший на сером занавесе, он запоминал его навсегда; так гениальный пианист помнит услышанную мелодию и воспроизводит ее в любое время дня и ночи.

Но, пока эта мелодия длится, трудно или невозможно сыграть другую. Тут существовали некие пределы – как в количестве струн, которые он мог проследить по их цветам и фактуре, так и в различимости звуков, тембров, тонов и голосов. Он слышал, видел и осязал тысячи нитей разом, но все же их число оставалось несопоставимым с бесконечностью. Одни из этих струн являлись наиболее важными, звучали громче, светились ярче; таких он контролировал немного, ибо вели они к людям – к путникам, которые диктовали ему напевы. Другие ниточки, не столь заметные, связывали их – и, разумеется, его самого – с предметами неживыми, со всем тем, что путники брали с собой или желали извлечь из Мира Снов; эти струны он ощущал не столь отчетливо, с некоторым напряжением – что, однако, не сказывалось на результате. Он мог, потянув за главные нити, вернуть в Реальность все разом – и странников-людей, и их имущество, и их добычу; мог вытянуть одну из струн со всем ее вещественным обрамлением, оставив прочие в том пестром клубке Мироздания, который виделся ему столь же отчетливо и ясно, как солнце на небесах.

Исход, или путь домой, к защитному силовому кокону, вообще не представлял для него проблемы. Настроиться на нужную мелодию, отыскать необходимый мир-клубок – вот в чем состояла главная задача! Ибо этих миров имелось такое множество, что правильный выбор был сопряжен с известными трудностями, усугублявшимися тем, что взмахи дирижерской палочки не всякий раз отличались необходимой четкостью. Иногда они были робки, расплывчаты, неуверенны – а это значило, что странник по Миру Снов сам страшится своих желаний. В таких случаях ему приходилось искать; искать долго и напряженно, преодолевая сопротивление будущего путешественника, вслушиваясь в смутную гамму его интуитивных намерений и чувств, подбирая клубок, чья мелодия звучала бы в унисон с заданной музыкальной темой. Это было нелегко и удавалось не всегда.

Впрочем, он мог отыскать что-то более или менее подходящее, ибо миров, как уже было сказано выше, имелось превеликое множество, а инструмент, на котором он играл, простирался в бесконечность. Когда мир был найден и тропа к нему проложена, дальнейшее уже не представляло особых трудностей: нащупав нити между Реальностью и Сном, он посылал путников в полет – точь-в-точь как созвездие огоньков, плавно и стремительно скользящих вдоль гибких струн титанической арфы. Они уходили, вливались в пестрый многоцветный мир-клубок, но он не терял с ними связи; какая-то частица его разума бодрствовала днем и ночью, ожидая либо тревожного сигнала, либо истечения сроков странствия. В мелодии, к которой он постоянно прислушивался, то и другое отзывалось тонким беспокойным звоном, диссонансом, нарушавшим вселенский хорал, и по этому звуку ему полагалось вернуть путников под защитный кокон. Он совершал это одним мгновенным и мощным усилием, ибо промедление могло означать смерть. Пока что никто не погиб в Мире Снов, но он хорошо представлял себе, как это выглядит: оборванная струна, погасший огонек, стихшая нота, ощущение холода и, быть может, погружение в То Место…

То Место!.. Место, где не было ни светящихся струн, ни звуков, ни запахов, ни времени, ни пространства ..

Владыка Мира Снов старался не замечать его, хотя не испытывал страха, случайно касаясь серой вязкой мглы; он видел и ощущал ее слишком часто, чтобы испытывать боязнь. Привычное не ужасает, не пугает… Тем более не удивляет!

Для удивления, впрочем, имелись другие поводы.

Кто-то пытался сыграть свою мелодию на его арфе. Пожалуй, не пытался, а играл: он мог легко заметить новый аккорд, новое свечение, озарившее одну из струн – ту, которой он не касался. Не трогал мыслью, не задевал неощутимым ментальным усилием… И все же она вспыхнула и зазвучала!

Теперь к миру-клубку, называемому Амм Хамматом, скользили два огонька: фиолетовый и цвета ярко-алого рубина. Первый звучал ударами медных колоколов, был горячим, твердым и шершавым, словно не скатанный морскими водами камешек; второй, производивший впечатление гладкости, холодноватой стеклянистости, тянул долгую протяжную ноту, похожую на стон горна, отпевавшего вечернюю зарю. Колокол-аметист – фиолетовый, горн-рубин – алый: такими они представлялись ему.