Они были такими разными — мужчины, которые умели разделять мою жизнь на «до» и «после». Разными, родными, чужими. Стояли напротив друг друга, готовые убить, не помнящие, откуда родом их вражда, затянувшаяся на десятилетия.

А я помнила. Все. Переводила взгляд с одного на другого, отрешалась от слов, которыми они пытались ранить друг друга — бесполезно, рикошетило-то в меня. И вспоминала.

Мы жили в маленьком городке. Мама отдала меня в школу очень рано, только шесть летом исполнилось. Говорила — я казалась ей такой взрослой. И мне не было страшно. Учительница, что учила ещё мою маму, ребята, с которыми я играла во дворе. А потом мы переехали.

В шестой класс я пошла уже в новой школе, в новом, большом городе. Стояла перед дверью кабинета и страшилась сделать шаг и войти. Завуч — вспомнить бы ещё, как её зовут — чуть подтолкнула меня в спину.

И тогда я поняла: я — маленькая. Очень маленькая в мире этих детей, которых шестиклассниками язык бы не повернулся назвать. А они повернулись все и посмотрели на меня.

— Катя Коломейцева, — представила меня завуч и ушла, оставив один на один с толпой незнакомых ещё одноклассников.

На последней парте мальчишки: один — светлый, волосы льняные, да ещё и вьются, глаза — плошки, а второй — черноволосый, вихрастый. И оба на меня смотрят.

— Дюймовочка, — наконец, сказал тот, что очень походил на ангелочка с картинок, которые любила рисовать моя мама. И, видимо, для вескости прибавил: — Блядь.

Так ко мне кличка и прицепилась. А Сенька — это он сказал — всегда стремился казаться хуже, чем есть. Ненавидел, когда с ним сюсюкали пожилые дамы. Его даже учителя все любили. Попробуйте не полюбить такого — синеглазого и светлокудрого. И курить Сенька начал раньше всех. И материться. И девственности — закономерно — лишился раньше всех.

Эта дружба началась странно. Началась и растянулась на годы. Я сидела и перечитывала сочинение. Длинное, надо сказать — я всегда была старательна.

— Сама? — с уважением спросил Димка — второй товарищ, черноволосый.

Я кивнула.

— А мне напишешь?

Я покачала головой. Мальчиков я чуть побаивалась.

— А если математику за тебя решу?

Вздохнула. Математика моей старательности поддаваться не хотела. И я написала сочинение. И Сеньке тоже. А потом оказалось, что нам домой идти по дороге. И почему они меня, мелкую, взяли в компанию свою? Защищали по-своему. Сенька у меня сигарету отобрал, когда мне четырнадцать было. Пообещал даже, что руки сломает. Помогло — я потом лет пять не курила.

И первый глоток пива — холодного, горького, противного — тоже сделала в их шальной компании. Пиво было невкусным. Зато дарило смелость. Такую, что вглядывалась в лица своих друзей и… ревновала. Не понимала ещё даже, но первые их романы пережила с трудом.

А потом, в десятом уже классе, я внезапно вытянулась так, что Дюймовочкой быть перестала. Пошла на дискотеку — дурацкую школьную дискотеку — последний звонок. И ревела в туалете.

— Чего плачешь? — поинтересовался, входя Димка.

Я вспыхнула — туалет все же женский. Открыла рот, чтобы сказать, что все хорошо, и захлебнулась всхлипом. Димка рядом сел.

— Танька жирафом обозвала? Хочешь, я ей язык оторву?

Я отказалась. Димка не понимает. У него девушка есть. А Таня… она специально при всех.

— Дурочка, — вдруг сказал Димка странно хриплым голосом. — Ты же красивая…Самая красивая на этой долбанной планете…

Коснулся моей мокрой щеки кончиками пальцев и ушёл. Вечером провожали меня домой, оба. До подъезда, и чтобы в окно рукой помахала. Я же Дюймовочка, пусть теперь во мне метр семьдесят — все равно… Я шагала между ними. Мы молчали. Я думала — знаю их пять лет уже. Почти всю сознательную жизнь, чего уж там. Всегда знала — защитят. И нравились мне оба. Отчего теперь Димке в глаза заглянуть хочется? Что я там разглядеть пытаюсь? Один немудреный комплимент меня с толку сбил?

А Димка меня за руку взял, прощаясь. Вроде ничего особенного. На мгновение. А кожу обожгло. И не думалось больше ни о чем. Всю ночь, благо — каникулы.

Наверное, тем летом все и поменялось. Этот путь приведет меня сюда, в эту комнату. Нас трое. А они ненавидят друг друга. Порой мне тоже казалось, что ненавижу. Казалось ли?

Ненавижу зиму. Все самое страшное со мной случалось зимой. Как сейчас помню, как проваливались сапоги в снег, когда Сенька тащил меня за руку. И не смотрел даже, что падаю. Тоже ненавидел?

— Смотри! — кричал он мне в лицо. — Видишь? Хороший? Как ты думала? Ну же, давай! Любуйся, кому сказал!

Я слёзы глотала. Сенька даже злым таким все равно был красивым. Самым красивым, наверное. Я лучше на него буду смотреть, чем туда, в комнату, где на постели спит, обняв молоденькую блондинку, Димка.

Мне девятнадцать, а я старой такой себе казалась, словно вся жизнь за плечами. И решение, которое приняла, легло на меня тяжким грузом — не сбросить. И Сенька догадался сразу. Он всегда все знал. Мы тогда уже чужими были, а казалось ведь, что навсегда. Что как три мушкетёра: Димка, Сенька и я. Смешно, глупо.

Той же зимой Сенька приехал за мной, сдёрнул с меня одеяло, посмотрел внимательно в мутные зареванные глаза.

— Дура, — констатировал он. — Сделала?

— Да, дура! — сорвалась я. — Валите прочь из моей жизни! Оба! Спокойно сдохнуть дайте!

Но Сенька слушать не стал. Стащил меня с постели, заставил свитер надеть, джинсы, и потащил по снегу снова. В прокуренную машину. На вокзал. Машин много, наша одна из сотен. Припарковались во втором ряду. Я знала, чего Сенька ждал. Достала сигарету, прикурила. Дым горький. Сенька молчал. Значит, ему уже неважно, курю ли я.

Димка вынырнул из снега и метели резко. На нас не смотрел. Шёл целенаправленно к дверям старого вокзала. На дверях витые ручки с мордами львиными. И не заходил, словно ждал. Меня ждёт? Сеньку? Быть может, нас обоих?

— Пойдёшь?

— Нет.

— Думаешь, честно?

— А вы со мной честно? И поздно уже… ничего не исправить…

Сенька отобрал у меня сигарету и глубоко затянулся. Я давилась, слезами, истерикой. Это теперь я знаю, что поздно не бывает. Поздно — это когда умрёшь. А тогда молодая была… Дура.

— Он сказал, вернётся, — зловещим шепотом произнёс Сенька. — И раком всех поставит. Хотя тебе не привыкать, да? Перед Димкой с удовольствием раком встанешь?

И засмеялся. Горький получился смех.

— Встану, — сказала я, просто чтобы сделать Сеньке больнее. Я знала, что больно ему. — Он заслужил. Он человека ради меня убил…