Моим родителям, Артуру и Шэрон Ринделл: вам я обязана всем

Copyright © 2013 by Suzanne Rindell

© Любовь Сумм, перевод, 2014

© Фантом Пресс, оформление, издание, 2014

Мужчины опасались, что печатная машинка лишит нас женственности.

Стоит взглянуть на это приспособление, и станет ясно, о чем тревожились самозваные стражи морали и добродетели. Машинка – будь то «Ундервуд», «Ройял», «Ремингтон» или «Корона» – устройство суровое, тяжеловесное, сплошь прямые грубые углы без игривых изгибов и кокетливых прихотей. И жестокая ярость железных литер, немилосердно молотящих по бумаге. Немилосердно, вот именно: милосердие не входит в обязанности печатной машинки.

Впрочем, едва ли и я что-нибудь смыслю в милосердии: я работала, так сказать, на другом конце этой цепочки. Мое дело – признания. Разумеется, их извлекала из подследственных не я сама, а сержант. Или же лейтенант-детектив. В любом случае это не моя работа. Моя работа – безмолвная, слышна лишь пулеметная очередь машинки: я луплю по клавишам, перепечатываю стенограмму с рулона. Но даже этот шум исходит как бы не от меня, я всего-навсего женщина, о чем сержант вспоминает, когда мы выходим из камеры для допросов. Тогда, легонько прикоснувшись к моему плечу, он с присущим ему достоинством извиняется:

– Мне очень жаль, Роуз, что леди приходится выслушивать подобные вещи.

«Подобные вещи» – изнасилования, ограбления и другие только что прозвучавшие признания. В нашем округе, в районе Манхэттена, именуемом Нижним Ист-Сайдом, недостатка в преступлениях не наблюдается.

Я понимаю, что сержант называет меня «леди» из любезности: на дворе 1924 год, вот-вот наступит 1925-й, и мой статус, по нынешним понятиям, где-то между «леди» и просто «женщиной». Тонкое различие определяется образованием – в этом смысле я могла бы претендовать на такое обращение, хоть и не слишком настойчиво, ведь я закончила всего-навсего курсы стенографисток в Астории, – но, главным образом, происхождением и наличием независимых средств, а я сирота на жалованье пятнадцать долларов в неделю. Собственно, само жалованье лишает меня права зваться леди: у леди могут быть интересы, но никак не работа, а я предпочла иметь крышу над головой и регулярно питаться, нежели обходиться без этих насущных вещей, лишь бы не работать.

Возможно, потому-то мужчины и опасаются, как бы печатная машинка нас не огрубила: она уводит девушек из дома, и уже не на швейную фабрику или в прачечную, но в полицейские участки и бухгалтерские фирмы, куда раньше не ступала женская нога. Мы развяжем ленточки фартуков, на все пуговицы застегнем накрахмаленные блузки и облачимся в тускло-синие юбки – действительно, какая уж тут женственность. В окружении новейших технологий – стенотипов, ротаторов, арифмометров, пневматической почты – женщина, по мужскому мнению, очерствеет, ее нежное сердечко обратится в металл, ревностно подражая меди, железу и стали.

Отчасти и правда: умение печатать привело слабый пол в рабочую обстановку, в которой прежде господствовали исключительно мужчины, – например, в полицейский участок, где мы, машинистки, составляем жалкое меньшинство. Кому-то доводилось слышать о женщинах-надзирательницах или даже увидеть мельком грузную матрону преклонных лет: их присутствие уберегает мужчин-полицейских от обвинений в домогательстве, а претензии такого рода то и дело возникают в профессии, где каждый день приходится гонять проституток гуртом, словно овец. Но сержант не видит в дуэньях пользы и не берет их на работу. Если бы полисменам не требовалось печатать столько показаний и они справлялись с бумагами сами, в нашем участке женщины не появились бы никогда. Машинка послужила мне пропуском в закрытый мужской мир.

Заметьте: в моей работе нет ничего специфически мужского, мускульного. Я бы даже решилась утверждать, что труд машинистки – честное печатание под диктовку, ловкий танец пальцев, бодрое стаккато клавиш стенотипа – самое цивилизованное занятие в современном мире. И насчет всего остального мужчины могут не беспокоиться: хорошая машинистка знает свое место. Она рада уже и тому, что ей, женщине, платят разумные деньги.

И вообще, будь машинка сугубо мужским орудием труда, за ней и сидели бы мужчины, – ан нет. Куда ни глянь, машинистки сплошь женщины, а из этого с очевидностью следует, что данный род деятельности больше подходит нам. За все время работы я видела только одну машинистку мужского пола, и этот джентльмен отличался столь деликатным сложением, что для работы в полицейском участке подходил уж никак не лучше меня. Я могла бы сразу догадаться, что он у нас ненадолго. Порывистые движения пугливой птички, а усики аккуратные, словно их каждый день цирюльник подстригал. Поверх обуви он носил пару чистейших белых гетр. На второй день гетры пострадали: задержанный изверг на них мощную струю табачной жвачки. Мужчина-машинистка, замечу с прискорбием, ужасно побледнел и отпросился в мужскую комнату. После этого он задержался у нас всего на неделю.

– Белые гетры, – качал головой сержант. Он часто пошучивает при мне, показывая тем самым, насколько мне доверяет. – Белым гетрам тут делать нечего, – сказал он, и я поняла, что он рад был избавиться от щеголя.

Само собой, я не стала напоминать сержанту, что лейтенант-детектив тоже носит белые гетры. Лейтенант-детектив и сержант – люди совершенно разные, но они, по-видимому, издавна соблюдают перемирие, хоть и не без труда. Я всегда избегала слишком явно выказывать предпочтение кому-либо из них, ибо тем самым я нарушила бы хрупкое равновесие, от которого зависело их сотрудничество. Но, должна признаться, с сержантом мне иметь дело гораздо легче. Он старше и, быть может, расположен ко мне больше, чем приличествует женатому человеку, однако, я уверена, это отеческая привязанность, и я помню: полицейским сержантом он стал прежде всего потому, что искренне верит в свою миссию – сохранять должный порядок в нашем великом городе.

Более того, сержанту дорог должный порядок во всем, он гордится точным соблюдением всех правил и инструкций. С месяц назад он отстранил подчиненного от работы, на неделю оставив его без содержания, потому что этот полисмен угостил бутербродом с ветчиной бездомного, сидевшего в камере предварительного заключения. Я понимаю (или догадываюсь), отчего разжалобился полисмен: бродяга представлял собой жалкое зрелище, под тонкой тканью рубашки непристойно проступали ребра, а глаза в темных провалах глазниц закатывались, словно очумелые стеклянные шарики. Вслух никто не упрекнул сержанта за недостаток христианского милосердия, но от него вряд ли ускользнуло, о чем подумал кое-кто из его людей. «Подкармливая бездельников, мы даем понять, что в работе проку нет и можно наплевать на правила. Подрываем основы», – напомнил он нам.

Лейтенант-детектив, конечно, старше по званию, но со стороны это можно и не сообразить. Сержант, если понадобится, кого угодно повергнет в трепет. Он невысок, но по другим параметрам крупный мужчина, особенно в талии: прямо над поясом казенных брюк выкатывается внушающее доверие пузо, как у почтенного отца семейства. В последние годы в усах его замелькала седина; кончики усов сержант подкручивает, а также отращивает длинные бакенбарды, хотя их и считают устаревшими. Сержант за модой не гонится, тем более за современной, довольно-таки шокирующей. Однажды, читая газету, он заметил, ни к кому в особенности не обращаясь, что нынешние моды – признак вырождения нации.