In occulto vivunt.

Чернила впитались в пергамент, и точка в конце предложения стала расползаться. Пишущий спешно промокнул излишки куском материи, после чего откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

Они живут в уединении.

Несколько свечей едва освещали убогую комнату, в которой сидел старый летописец. Лишь тревожные тени в беспрерывном танце скользили по грубо оштукатуренным стенам.

– Gratia[1]. Можешь идти.

Сгорбленная фигура напротив летописца поднялась, закуталась в грубую рясу и спешно удалилась из комнаты. Тяжелая дощатая дверь закрылась на замок.

Погруженный в раздумья, летописец отпил красного вина из бокала и уставился в полумрак. Долго ли он еще сможет записывать эти тайные знания? Долго ли еще их будут терпеть? Он положил перо рядом с чернильницей и посмотрел на последние страницы. Текст на латыни то и дело перемежался рисунками. Обезображенные лица, руки, зубы – все внушало ужас. На этих листах были запечатлены различные стадии заболевания…

Чем ближе к началу, тем менее выраженными становились признаки. Старик задумчиво покачал головой и вновь взялся за перо.

Едва он обмакнул его в чернила, как за массивной дверью что-то прогрохотало.

Рука замерла над чернильницей.

Послышались обрывки брошенных фраз, где-то заплакали женщины и дети. Затем донесся многоголосый рев; с каждой секундой он становился громче.

Этот момент все-таки настал.

Летописец закрыл глаза и тяжело вздохнул. Все оказалось напрасным – сбылись худшие его опасения. Он вернулся к последней странице и поставил дату: Ноябрь 1647 года от Рождества Христова. Затем положил перо рядом с горкой из натекшего воска и закрыл книгу в искусном кожаном переплете. Так, как было прежде, уже никогда не будет. Старик это знал.

Послышался грохот шагов, дверь с треском распахнулась.

Порыв холодного воздуха задул все свечи.

ТИРОЛЬ,

1703 ГОД ОТ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА

Иоганн Лист повалился лицом в грязь. Из рассеченной брови сочилась кровь, смешиваясь с глинистой водой. В голове пульсировала боль. Происходящее воспринималось словно сквозь плотную пелену: завывающий ненастный ветер, дождь, приближающиеся шаги… Затем все стало расплываться. Иоганн закрыл глаза…

Не позволяй загнать себя в угол.

Иоганн внял своему внутреннему голосу – ибо привык ему доверять – и с трудом перевернулся на спину.

Крестьянин стоял над ним в отсветах молний, едва различимый сквозь стену дождя. Он наклонился ближе, и тогда Иоганн разглядел его лисье лицо. Этот человек приютил его на несколько дней в своем доме, а потом так предательски напал… При мысли об этом Лист исполнился ярости. Он уперся ладонями в грязь и с трудом приподнялся. Крестьянин ухмыльнулся. И на Иоганна обрушился град ударов.

Его окутала тьма…

Крестьянин склонился над своей жертвой и принялся методично обшаривать карманы, при этом то и дело поглядывая на застывшее лицо, выискивая на нем малейшие признаки жизни. Вдруг он замер – в кармане брюк лежало что-то продолговатое. Это был нож, и не какой-нибудь: серебряные вставки и безупречный клинок говорили о том, что для владельца он значил больше, чем просто инструмент.

– Это я, пожалуй, заберу… – восторженно прошептал крестьянин.

– Не заберешь.

Грабитель повернулся на голос, но было уже поздно. Не успел он опомниться, как Иоганн схватил его за запястье и вывернул руку. Крестьянин вскрикнул от боли и выронил нож в грязь. Лист ударил противника ногой в живот, тот повалился на спину и застонал.

Воспользовавшись передышкой, Иоганн зашарил по грязи в поисках ножа. Вспыхнула молния, и на мгновение стало светло как днем. Он увидел клинок в луже, потянулся и с облегчением взялся за рукоять. В этот момент бок пронзила резкая боль.

Противник вонзил ему в ребра острие деревянных сенных вил.

У Иоганна подогнулись ноги, он снова упал. Когда крестьянин медленно повернул вилы и выдернул их, по всему телу прокатилась волна жгучей боли. Лист всеми силами пытался сохранять сознание – в противном случае его ждала смерть. Во второй раз враг не позволит застать себя врасплох.

Иоганн прижал рукой кровоточащую рану и перевернулся на спину. Крестьянин вырос над ним, сжимая в руках вилы.

– Сопляк, я и не таких уделывал! – прокричал он визгливо и занес вилы, готовясь к решающему удару.

Этого времени оказалось достаточно: Иоганн извернулся, перехватил нож и рассек противнику сухожилие под левым коленом.

Крестьянин замер, на лице его застыло изумление, и было в его облике что-то неуловимо смешное. Нет, все происходило совсем не так, как он рассчитывал. Опустив взгляд, крестьянин в ужасе уставился на свою левую штанину, быстро темнеющую от крови, зашатался, но прежде чем у него подкосились ноги, Иоганн вскочил и схватил его за горло. Крик боли застрял у него в глотке, затем Лист безжалостно отбросил его, так что крестьянин пролетел через двор и ударился спиной о стену.

Он уставился на Иоганна широко раскрытыми глазами. Тот занес нож, готовый нанести смертельный удар.

– Будь милосерден! – всхлипнул грабитель.

Иоганн ударил.

Крестьянин машинально зажмурился.

Потом снова открыл глаза. Нож торчал в стене, рядом с его головой. Крестьянин неуверенно посмотрел на Иоганна.

– Что ты знаешь о милосердии!

Лист рывком выдернул клинок из почерневшего бревна и выпустил противника. Тот сполз по стене и заскулил.

Иоганн спрятал нож обратно в карман и поднял узел со своими пожитками, лежавший в грязи возле дома. Затем зажал ладонью рану на боку и, не удостоив крестьянина взглядом, направился в сторону леса.

* * *

Шторм раскачивал верхушки деревьев. Лес едва ли давал защиту от проливного дождя и промозглого ветра.