Михаил Московец

Лестница желаний

Я неуверенно встаю на первую ступеньку. Вторую. Третью…

В наш городок приехала труппа артистов — цирком их сложно было назвать, потому как они не привезли с собой ни шатер, ни аттракционы; скорее, это были шоумены, колесящие по стране с целью заинтриговать, удивить публику, но совсем не развеселить.

Одним вечером их длинный фургон бесшумно заехал в наш город (хотя редко приезд чужаков остаётся незамеченным), бесшумно остановился на окраине лысого пустыря и бесшумно переждал ночь.

Однако утром весь город был шокирован, увидев синюю ступенчатую лестницу, уходящую в небо. Пустырь тут же окружила толпа зевак, разглядывающих загадочную конструкцию: крыша фургона была каким-то образом сложена, и из него вверх устремлялась лестница — совсем без опор и лишь с одними перилами.

Один из артистов (еще трое находились поблизости) стоял около чистой квадратной доски на треноге и осматривал людей оценивающим взглядом.

— Конферансье, — представился он и картинно поклонился. Затем продолжил: — Кто из вас готов взобраться на пять сотен ступенек? — выждал паузу и написал на доске «500 ступенек» белым мелом.

Зеваки молчали, прячась друг за другом, — в них еще не проснулся дух авантюризма. Мало лишь задания; объявляй и приз.

— Пять сотен ступенек, — повторил конферансье и отчеканил по слогам: — За любое ваше желание, — он нарисовал жирный знак вопроса.

Тихий гул пролетел по толпе. Пятьсот ступенек — это всего двадцать этажей. Но подниматься внутри здания гораздо проще, нежели прямиком в небеса, да еще без опоры. Совершенно непонятно, как эта лестница держалась.

Тридцать семь ступенек. Тридцать восемь. Тридцать девять…

Исполнение любого желания — слишком ценный приз, чтобы бездумно отказываться от испытания.

— Разве ж это сложно? — вялый выкрик из толпы.

— Несложно.

— А где гарантия, что вы заплатите?

— Мое слово — гарантия. И речь идет не только о деньгах.

Пространный ответ, абсолютно не приближающий к истине. Однако почему-то верилось этому человеку — слишком убедительна была его поза.

Зеваки все еще взвешивали все за и против, переминаясь с ноги на ногу.

— Артист, продемонстрируйте нам, — повелел конферансье одному из трех коллег.

Без лишних слов тот зашел в широкую дверцу, ведущую к лестнице, и поднялся на десять ступенек.

— Чуть повыше.

Артист вслух считал ступеньки, держась за односторонние перила, и остановился на пятидесятой. Фигура его слегка уменьшилась.

Конферансье окинул взглядом толпу, не сводящую глаз с демонстрации, и буркнул подопытному, не оборачиваясь:

— Достаточно.

Тот послушно потопал вниз.

— Кто из вас готов взобраться на пять сотен ступенек?

Конферансье подошел ближе к толпе, раскинув руки будто для объятий.

Семьдесят шесть. Семьдесят семь. Рука крепко вцепилась в перила. Не смотреть вниз не получается — земля в любом случае попадает в поле зрения, и я вижу, что забрался уже высоковато. Снизу лестница выглядит покороче…

Вызвался первый доброволец — тощий мужчина средних лет. Не такого обычно ждешь в рядах смельчаков.

— Пожалуйста, — провел его конферансье.

Мужчина ухватился за перила и уверенно пошел вверх, не глядя под ноги. Тело его поначалу уменьшалось стремительно, затем уже медленнее; мужчина два раза остановился, а на третий обернулся на нас, наверно, разглядев только слипшуюся массу человеческих организмов.

Отчего-то сразу показалось, что дальше он не пойдет. Так и есть: мужчина что-то завопил, а затем и вовсе отцепился от перил и показал скрещенные руки.

— Спускайтесь, — скомандовал ему конферансье и махнул рукой.

Удивительно, что говорил он негромко, но голос его эхом разлетался повсюду.

Мужчина начал медленно спускаться вниз, ухватившись за перила уже двумя руками.

Интересно, что страшнее: подниматься или спускаться? При спуске всегда кажется, что вот-вот споткнешься и полетишь кубарем вниз, а лететь-то высоко. При подъеме же боится организм — костенеют ноги и руки, слепнут глаза. Страх и там и там, но разный — психологический и физический, что ли.

Первый доброволец — весь бледный — наконец сошел с лестницы.

— Ну как? — поинтересовался конферансье.

— Наверху страшно, — проворчал мужчина в ответ.

— Сколько ступенек вы прошли?

— Я сбился.

— Сколько ступенек он прошел? — обратился теперь к одному из артистов.

— Двести девять.

— Двести девять, — повторил конферансье.

Мужчина никак не отреагировал на слова, и было неясно, осознал ли он свое достижение; однако толпа на всякий случай одобрительно прогудела.

— Вы молодец, — проводил его конферансье.

Он вновь пошел к толпе с распростертыми объятиями, высматривая цель.

Сто двадцатая пятая ступенька. Сто двадцать шестая. Коленки начинают трястись — то ли от нагрузки, то ли от страха. Бояться рано — всего четвертая часть пути позади. Здесь тихо — слышен только глухой звон шагов…

После первого добровольца еще десять мужчин и женщин пробовали подняться по лестнице — все с разным успехом, но до четвертой сотни не дошел никто.

Говорят, наверху съедает животный страх: просто замираешь и не можешь идти дальше. Артисту пришлось пару раз подниматься и забирать смельчаков со ступенек. Удивительно безмятежно он шагал вверх — наученный опытом, наверно.

Конферансье уже не выходил к толпе с объятиями, а лишь стоял у доски с мелом в руках, будто собираясь что-то написать.

— А сколько людей дошли до верха? — спросили из толпы.

— Сколько дошли? — пауза. — В прошлом городе одиннадцать человек.

Возмущенный гул разнесся среди собравшихся.

— Да врет он все!

— Не могли одиннадцать дойти…

— Они бы не выполнили так много желаний! Сколько ж это денег…

Толпа держалась единым гудящим организмом. Конферансье переглянулся с артистами, видимо, донося мысль: здесь ловить нечего.

Эти приезжие явно считали нас трусами.

Тут меня что-то торкнуло, и я молча вышел вперед. Кажется, даже гул стих. Не смотря на конферансье (то ли из гордости, то из боязни передумать), я вошел в широкую дверь и остановился перед первой ступенькой.

— Считайте, — буркнул я кому-то позади себя.

Я неуверенно встаю на первую ступеньку…

— Двести шестнадцать, двести семнадцать, — слышу я голос конферансье.

Моя кисть белая от старательного держания за перила. Предплечье начинает ныть, но я стараюсь не обращать на это внимания. Пристально смотрю под ноги, чтоб не оступиться: страховки ведь нет, и если падать — то насмерть. Кажется, зрение фокусируется уже не так хорошо; на глаза потихоньку опускается пелена.

— Двести шестьдесят три…

Я останавливаюсь отдышаться и задираю голову кверху. От резкого движения по всему небу заискрились звездочки, и я закрываю глаза, чтобы не свалиться в обморок. Тело начинает пошатывать; вторая рука цепляется за перила, но глаза я не открываю — нужно прийти в себя.

Глубоко