Жила в Гореловской роще медведица. И было у неё два сына. Одного звали Ильёй, другого — Потапом. Илья постарше был. И пришлось ему и самому расти, и брата пестать. Пошлёт его, бывало, мать на речку за раками, начнёт отговариваться Илья:

— Пусть Потап сходит. Он весь день только и знает, что комаров давить.

Медведица замашет лапами на Илью.

— Что ты, — говорит. — Он же совсем ещё у нас маленький. Он и рака-то поймать не сумеет.

— Я тоже их ловить не умею, — скажет, бывало, Илья, а мать его за плечо и к речке.

— Идём, я тебя поучу, а потом сам ловить будешь.

И поучит Илью, как нужно раков ловить.

Прижаливала мать Потапа, приласкивала его. Чуть загрустит он, бывало, посылает Илью:

— Сходи, Илья, на деревню, принеси барашка. Поест Потапушка — может, повеселеет.

А Илья, бывало, возмущается:

— И Потап сходить может, вылежался, вон гладкий какой, что боров. Сходит, ничего с ним не сделается.

И опять замашет лапами медведица:

— Что ты, Илюша, он это только с виду крепкий, а так слабенький, надорвётся ещё. Да и не умеет он ещё барана взять.

— Я тоже не умею, — скажет, бывало, Илья, а мать за плечо его и в деревню.

— Идём, я тебя поучу, а потом сам ходить будешь.

И идёт Илья с матерью за бараном на деревню, а Потап у берлоги сидит, комаров на щеках у себя давит.

Так и велось у них: если что-нибудь сделать, зовёт мать Илью, а если что сладкое съесть — Потапа. Да ещё и скажет при этом, чтобы Илье не так горько было:

— Он у нас маленький, мы его жалеть с тобой должны. Пусть ест.

А Илья и не возражает — пусть так пусть.

Так и росли они с братом: в одной семье, да по-разному. Илья, тот не успеет, бывало, одно сделать, как уж мать ему другое дело подыскивает. Да он и сам, бывало, чуть выдастся часок свободный, говорит:

— Чего бы мне ещё сделать?

И Потап, бывало, тоже ходит у берлоги и тоже голову ломает: во что бы ему ещё поиграть? Но хоть и был он самым маленьким у матери, но и он вырос, взрослым стал. Берлогу себе кое-какую построил, живёт.

Илья тоже вырос, семьёй обзавёлся. И всё у него спорится, всё ладится. И раков он наловить может, и за мёдом на липу слазить. И всё у него есть. И ребятишки все в него пошли: такие же ловкие да работящие. Часто можно слышать, как говорит он жене:

— Кого бы нам сегодня, жена, в гости пригласить, медком свежим попотчевать.

А у Потапа, у того нет ничего, ничему он не выучился, ничего не умеет. И говорит он своей жене совсем иное:

— К кому бы нам, жена, с тобой сегодня в гости сходить, поесть чего-нибудь. Да и ребятишки бы сытыми спать легли.

Вот оно ведь как вышло: кого мать любила, того и обделила — трудом обделила. А без труда что у тебя может быть — одни беды. В бедах и живёт Потап, кругом обложился ими.

Совсем обленился у медведицы Авдотьи медвежонок Ивашка. Что бы и когда бы ни попросила мать сделать, у него уж и ответ готов:

— Сама, что ль, не можешь.

Уж и стыдила его медведица:

— Неслух ты. Бока уж поди пролежал.

И по затылку хлыскала, ничего не помогает. И решила тогда медведица глухой прикинуться. Кличет сына:

— Ваня, сходи, сынок, принеси мне поесть чего-нибудь, неможется мне что-то.

А у Ивашки, как всегда, ответ готов:

— Сама, что ль, не можешь?

— Ты что-то сказал, сынок?.. Не расслышала я. Повтори.

Это Ивашке не тяжело, повторил он:

— Сама, что ль, не можешь за едой себе сходить?

И приложила медведица ладонь к уху:

— Ах, батюшки, вот вижу: шевелятся у тебя губы, говоришь ты мне что-то, а что — понять не могу. Совсем туга на ухо стала, глухота меня одолела. Ты мне погромче кричи, сынок. Не слышу я.

И заорал Ивашка изо всей мочи:

— Сама, что ль, не можешь за едой себе сходить?

И покатилось от дерева к дереву, от полянки к полянке: «Сама, что ль, не можешь…»

— Ну вот, — сказала медведица Авдотья. — Теперь хорошо. Теперь не только я, все слышат, что ты меня, старую, кормить не хочешь. Придут сейчас медведь Спиридон с медведем Лаврентием и поговорят с тобой.

А Ивашка знает, как медведи разговаривают: по-медвежьи. Один возьмёт за одно ухо, другой — за другое, и кто кого перетянет. Вскочил Ивашка и побежал на деревню. Принёс матери барана. Поела медведица, попить ей захотелось. Кликнула она Ивашку:

— Ваня, сходи, сынок, к речке, принеси мне воды.

А у Ивашки, как всегда, ответ готов:

— Сама, что ль, не можешь?

Сморщилась медведица, приставила ладонь к уху:

— Ты вроде что-то сказал, сынок? Повтори, не разобрала я.

Повторил Ивашка, это ему не трудно:

— Сама, что ль, не можешь за водой себе сходить?

— Ой, ну что же это? — сокрушалась медведица. — Вот вижу: говоришь ты мне что-то, шевелятся у тебя губы, а что — никак понять не могу. Темно в голове, ну никакого просвета. Ты мне погромче крикни, сынок.

И заорал Ивашка изо всей мочи:

— Сама, что ль, не можешь за водой себе сходить?

И покатилось по роще от дерева к дереву, от полянки к полянке: «Сама, что ль, не можешь…»

— Ну вот, — сказала медведица, — теперь хорошо. Теперь не только я, все в роще слышат, что ты мне, старенькой, ленишься воды принести. Сейчас придут медведь Спиридон с медведем Лаврентием и поговорят с тобой.

Вскочил Ивашка поскорее, за ведро — и к речке. Так и пошло с той поры: станет медведица посылать куда Ивашку, начнёт он отказываться, она сейчас же ладонь к уху: