Я писал эту книгу долго, по одному-два кусочка в год. Нетакая это тема, чтобы суетиться, да и потом было ощущение, что это не простокнига, а некий путь, который мне нужно пройти, и тут вприпрыжку скакать негоже— можно с разбегу пропустить поворот и сбиться с дороги. Иногда я чувствовал,что пора остановиться, дождаться следующего сигнала, зовущего дальше.

Дорога эта оказалась длиной в целых пять лет. Началась отстены старого московского кладбища и увела меня очень-очень далеко. За это времямногое изменилось, «и сам, подвластный общему закону, переменился я» —раздвоился на резонера Григория Чхартишвили и массовика-затейника БорисаАкунина, так что книжку дописывали уже вдвоем: первый занимался эссеистическимифрагментами, второй беллетристическими. Еще я узнал, что я тафофил, «любителькладбищ» — оказывается, существует на свете такое экзотическое хобби (а унекоторых и мания). Но тафофилом меня можно назвать лишь условно — я неколлекционировал кладбища и могилы, меня занимала Тайна Прошедшего Времени:куда оно девается и что происходит с людьми, его населявшими?

Знаете, что кажется мне самым интригующим в обитателяхМосквы, Лондона, Парижа, Амстердама и тем более Рима или Иерусалима? То, чтобольшинство из них умерли. Про ньюйоркцев или токийцев такого не скажешь,потому что города, в которых они живут, слишком молоды.

Если представить себе жителей действительно старого городаза всю историю его существования как одну огромную толпу и вглядеться в этоморе голов, окажется, что пустые глазницы и выбеленные временем черепапреобладают над живыми лицами. Обыватели городов с прошлым живут, со всехсторон окруженные мертвецами.

Нет, я вовсе не считаю старые мегаполисыгородами-призраками. Они вполне живы, суетны и искрятся энергией. Речь о другом.

С некоторых пор я стал чувствовать, что люди, которые жилираньше нас, никуда не делись. Они остались там же, где были, просто мы с нимисуществуем в разных временных измерениях. Мы ходим по одним и тем же улицам,невидимые друг для друга. Мы проходим сквозь них, а за стеклянными фасадаминовомодных строений мне видны очертания некогда стоявших здесь домов:классические фронтоны и наивные мезонины, чванные ажурные ворота и полосатыешлагбаумы.

Всё, что когда-то было, и все, кто когда-то жил, остаютсянавсегда.

Вам не случалось увидеть где-нибудь в густой толпе наКузнецком Мосту или на Никольской невесть откуда взявшийся и тут же растаявшийсилуэт в шляпе-веллингтоне и плаще-альмавиве? А прозрачный девичий профиль вчепце с лентами-мантоньерками? Нет? Значит, вы еще не научились видеть Москвупо-настоящему.

Старинные города — это совсем не то, что города новые,которым каких-нибудь сто или двести лет. В большом и древнем городе родились,любили, ненавидели, страдали и радовались, а потом умерли так много людей, чтовесь этот океан нервной и духовной энергии не мог взять и исчезнуть бесследно.

Перефразируя Бродского, рассуждавшего об античности, можносказать, что предки для нас существуют, мы же для них — нет, потому что мы проних кое-что знаем, а они про нас ровным счетом ничего. Они от нас не зависят. Игороду, в котором они жили, тоже не было до нас, нынешних, никакого дела.Поэтому чем старее город, тем меньше обращает он внимания на своих теперешнихобитателей — именно потому, что они в меньшинстве. Нам, живым, трудно удивитьтакой город; он видел и других, таких же смелых, предприимчивых, талантливых, аможет быть, те, умершие, были качеством и получше.

Нью-Йорк существует в том же ритме, что сегодняшниеньюйоркцы, он их современник, напарник и подельник. А вот Рим или Париж сравнодушной снисходительностью взирают на тех, кто развесил по старым стенамрекламы «Нескафе» и стирального порошка «Ариэль». Старинный Город знает:прокатится волна времени и смоет с улиц всю эту мишуру. Вместо шустрых человечковв джинсах и пестрых майках здесь будут разгуливать другие, одетые по-другому,да и нынешние тоже никуда не денутся — лишь переселятся из одних кварталов вдругие, подземные. Полежат там несколько десятилетии, а потом сольются с почвойи окончательно станут безраздельной собственностью Города.

Кладбища в мегаполисах обычно живут недолго: ровно столько,сколько нужно, чтобы заполнить могилами выделенную под погост территорию, даеще полсотни лет, пока не вымрут те, кто приходил сюда ухаживать занадгробьями. Через каких-нибудь сто-полтораста лет поверх костей нарастет слойземли, на ней раскинутся площади или встанут дома, а на окраинах расширившегосяГорода появятся новые некрополи.

Мертвецы — наши соседи и сожители. Мы ходим по их костям,пользуемся выстроенными для них домами, разгуливаем под сенью посаженных имидеревьев. Мы и наши мертвые не мешаем друг другу.

Под Парижем несколько лет назад было обнаружено целоецарство кадавров — катакомбы, где лежат миллионы и миллионы прежних парижан,чьи останки были некогда перенесены туда с городских кладбищ. Любой можетдоехать до станции Данфер-Рошро, спуститься в подземелье и обозреть бескрайниеряды черепов, представить собственный где-нибудь в уголочке, в семнадцатом рядусто шестьдесят восьмым слева и, возможно, внести некоторую корректировку вмасштабирование своей личности.

Но возможность заглянуть в земные недра, где поселилисьжившие прежде нас, — это редкость. Парижанам, можно сказать, повезло. Чащеместом встречи с предшественниками для нас становятся чудом сохранившиесястарые кладбища, островки сгустившегося и застоявшегося времени, где давно уженикого не хоронят. Последнее условие обязательно, потому что разрытая земля исвежее горе пахнут не вечностью, а смертью. Этот запах слишком резок, онпомешает вам уловить хрупкий аромат другого времени.

Если хотите понять и почувствовать Москву, погуляйте поСтарому Донскому кладбищу. В Париже проведите полдня на Пер-Ла-шез. В Лондонесъездите на Хайгейтское кладбище. Даже в Нью-Йорке есть территория остановившегосявремени — бруклинский Грин-Вуд.

Если день, погода и ваше душевное состояние окажутся вгармонии с антуражем, вы ощутите себя частицей того, что было прежде, и того,что будет потом. И, может быть, услышите голос, который шепнет вам: «Рождение исмерть — это не стены, а двери».

От действующих московских кладбищ меня с души воротит. Онипохожи на кровоточащие куски вырванного по живому мяса. Туда подъезжаютавтобусы с черными полосами по борту, там слишком тихо говорят и слишком громкоплачут, а в крематорском конвейерном цехе четыре раза в час завывает хоральныйпрелюд, и казенная дама в траурном платье говорит поставленным голосом:«Подходим по одному, прощаемся».