Март 1855 года,

Севастополь,

IV бастион

Это можно было назвать боем…

Это можно было назвать подлинной бойней.

В белых облаках порохового дыма и серых тучах, создаваемых многочисленными мелкими пожарами, едва удавалось разглядеть, что происходит уже в трех шагах. В апокалипсическом грохоте казалось невозможно услышать даже собственного голоса. В горячке нервов и напряжении воли не поддавались разумению собственные действия, и отсюда рождались подвиги, немыслимые на трезвую, холодную голову…

Из жерл пушек беспрестанно вылетали рваные языки пламени.

Из плетеных тур вылетали обрывки прутьев.

Из мешков вылетали рои песчинок.

Из брустверов[1] – комья земли, и, наконец, из полотняных рубах и суконных шинелей вылетали клочья окровавленного тряпья…

В клубах стелющегося дыма за передним гласисом бастиона кипит грязно-синее море шинелей. В низких амбразурах передовых батарей густо мелькают красные шаровары, стучат сабо, надетые на гетры из овечьей шерсти, а зачастую топают и русские сапоги. Наконец-то в ружейно-пушечном грохоте можно расслышать нестройный хор: «Vive l'Empereur!» – и синий прилив с барабанным боем проваливается волна за волной в ров перед бастионом. Мгновение, и на краю рва возникают концы осадных лестниц, кепи с красными околышами и даже изодранные знамена над частоколом длинных штыков, но тут же с дьявольским визгом пролетает, сверкая, картечь и сносит массу тел обратно в ров. Фонтан алой крови брызжет на месте головы старого тамбурмажора, взмахнувшего было барабанными палочками; чей-то нечеловеческий вой примешивается к реву наступающих, перекрывая его на секунду. И окончательным аккордом атаки грохнул фугас, разбрасывая пуды камней во все стороны…

На IV бастион наступают французы.

Май 1905 года,

С.-Петербург

Древний старик в столь же древнем вольтеровском кресле зябко потер руки, с трудом распрямляя подагрические пальцы, и посмотрел на медный циферблат настенных часов. Редкие седые пряди спускались на плечи тоже совсем по-вольтеровски, отчего могло показаться, что обладатель почтенных седин наблюдает за течением времени не десятилетиями, а веками.

Одет старец был по-домашнему, в засаленный халат, из-под которого, впрочем, стойко подпирая дряблую шею, белел накрахмаленный ворот рубашки.

– Танюша, голубушка, лафитничек[2] казенной, – скрипуче попросил старик.

– Стоит ли, Александр Львович? – донесся откуда-то из глубины квартиры, наверное с кухни, свежий девический голос. – Опять начнете с лафитничка, а кончите сердечными каплями.

– Не спорь, Таня, – поморщился Александр Львович.

– Есть в этом что-то от «Корабля дураков» Брейгеля, – произнес молодой человек в новеньком синем вицмундире, недавний выпускник юридических курсов, а теперь – присяжный поверенный, иными словами – адвокат. Стоя возле высокого арочного окна и рассматривая что-то на улице, он указующе постучал по стеклу.

Старик тоже повернулся в сторону окна и, не отрывая взгляда мутных глаз, проворчал:

– От «Корабля дураков»? Скорее уж от «Шествия слепцов».

За окном, словно жужжание мухи, заключенной между рамами, раздавались многоголосое пение и шум демонстрации, краснознаменные отсветы которой, казалось, пляшут даже на потолке вокруг тяжелой бронзовой люстры.

– Страшный суд, честное слово, – неодобрительно заметил молодой человек. – Вот, даже знамена цвета адского пламени и…

– Не демонизируйте, Петя, – перебил старик, махнув пергаментной ладонью. – Все куда проще и далеко не в первый раз. Не в первый раз Европа тщится извести многострадальное Отечество наше.

– Европа? – удивился адвокат и потер ладонью стриженую бородку, чтобы спрятать улыбку. – Да какая ж тут Европа, Александр Львович? Вон… – он снова постучал в стекло, золотящееся бликом весеннего солнца. – Фабричные Ваньки да Машки мечутся как угорелые. Городовые разбегаются прусаками, а социалисты с сальными патлами лезут на столбы с прокламациями. Всего европейского в этом исконно русском бунте то, что горланят они при этом Интернационал да Марсельезу…

Александр Львович помотал головой, что весьма походило на старческий тремор:

– Не стоит клеветать на простодушие народа, Петя. Это вчера с них довольно было выторговать забастовкой рублевую прибавку к жалованью, а сегодня подавай на растерзание правительство.

– Скромничаете, Александр Львович, – фыркнул новоиспеченный присяжный поверенный. – Правительство… Им «теперича» правительства маловато.

Он, подражая какому-то агитатору, простер открытую ладонь и процитировал:

– Весь мир насилья мы порушим!

– Что за дело, как вы говорите, фабричной Машке до всего мира насилья, когда ей и пьяного ее Ваньки хватает… – пожал плечами старик, – … с его насильем, а того самого в дрожь бросает от полицмейстера, а полицмейстера – от градоначальника. Вот вам и вся, как говорят зоологи, обозримая пищевая цепь, очень издалека включенная в совокупный мир насилья.

– Но позвольте…

– Не-ет, – протянул Александр Львович таким сиплым голосом, будто это скрипела дверь, и дидактически поднял палец. – Маша наша тут ни при чем. В то время как мы ведем несчастную войну в Азии, вполне согласно азам стратегии на нас наступают с другого фланга, европейского… – старик тяжело вздохнул и добавил: – Так было и в тот раз.

– В тот раз? – не сразу понял Петр, но, глянув поверх седой головы старика на целый иконостас пожелтевших фотографий в разновеликих рамках, понятливо кивнул.

Карьера Александра Львовича вся была запечатлена на снимках. Окончилась портретом седого артиллеристского генерала, а начиналась с юнца, почти мальчишки, в мундире с литерными погонами, едва видного на выцветшей картонке. Юнец напряженно вытянулся подле трехсотфунтовой пушки, старинной по нынешним дням. Фотография была сделана в Крыму, в Севастополе, пятьдесят лет назад.