Каких только подарков я ни получала, а вот повести еще никто не дарил. Однажды в новогоднюю ночь мне даже принесли живого петуха. Бедняга со страху потерял счет времени, он горланил именно тогда, когда мы спали сладким сном — в два часа ночи, например. Возможно, этот петух ничего не путал, а просто был родом с Дальнего Востока. А в другой раз кто-то из друзей осчастливил меня, подарив старинный утюг. Весил он по крайней мере килограммов десять, а нагревать его надо было раскаленными углями.

Сюжет для повести я получила в самый раз, иначе, право, не представляю, что бы я делала. Меня в то время одолевала странная болезнь — я никак не могла сосредоточиться. В голове роились идеи одна другой нелепее, а стоило сесть за стол, и они куда-то улетучивались.

— Стань на одну ногу и смотри, не отрываясь, на какой-нибудь предмет, — учил меня сын, — индийские йоги уверяют, что это помогает.

Я попробовала, но легче не стало. К тому же в моем возрасте на одной ноге долго не простоишь.

Улеглась я в теплую ванну, лежу, грызу яблоко, как это делает в подобных случаях Агата Кристи. Никакого толку. Распласталась на полу в комнате. Немецкий писатель Эрих Кестнер именно так и придумал глазного героя для повести «Эмиль и берлинские мальчишки» Эмиля Тишбейна (по-русски «Tischbein» — «ножка стола»). Если бы точно знать, что это поможет, я бы улеглась хоть на самом оживленном уличном перекрестке, а там будь что будет.

Внук, увидев, что я лежу неподвижно на полу, с испугу заревел: «Бабушка умерла!» Весь дом сбежался, на том и кончились мои упражнения. Ах, я была согласна даже выпить бутылку рыбьего жира, лишь бы хоть как-то сосредоточиться и начать писать. Редактор чуть ли не ежедневно справлялся об обещанной повести; вначале его голос был чрезвычайно любезным, потом откровенно неприязненным. А последние дни я вообще к телефону не подхожу.

Дочь где-то слыхала, что помогают прогулки по свежему воздуху.

И вот, однажды осенью, исполненная печальных дум, я отправилась гулять по старому кладбищу. После бесконечных дождей наконец выглянуло солнышко. Клены в его лучах пылали, как костры, пахло сыростью и дымком, наверное, где-то жгли прелые листья. Я устроилась в своем излюбленном месте. Это была удивительно изящно выкованная скамеечка. На черном гранитном памятнике проступала наполовину стершаяся надпись:

Здесь покоится

Юлиана Леонтина Вевер

урожденная Штейнберг

Венчавший обелиск белый мраморный ангел, похожий на сильно раскормленного младенца, сложил в покорной молитве ручки.

Вдруг в узком проходе показалась голова волка. Я перепугалась не меньше, наверное, чем Красная шапочка. Огромное чудовище, лязгая зубами, двигалось прямо ко мне. С несвойственной моему почтенному возрасту прытью я закинула ноги на скамейку.

— Ральф, назад! — послышался знакомый голос. Это был Рейнис. Чудовище послушно отошло в сторону и показало мне свой розовый язык.

Рейниса я знаю уже несколько лет. Это вовсе не значит, что мы близкие друзья. На улице мы скорее всего попросту не замечали бы друг друга. Но сюда, на старое кладбище, редко кто заворачивает, и поэтому каждый внимательно вглядывается в лица идущих навстречу. Мы оба, не сговариваясь, кормили одну и ту же беличью семью, так и познакомились.

— А, это вы? — подойдя ко мне, сказал Рейнис. Трудно было понять, рад он этому или не очень. Он уселся рядом со мной и вдруг совершенно неожиданно спросил: — Скажите, что такое счастье?

Его вопрос поднял во мне целый ворох мыслей. В юности счастье кажется чем-то сказочным, вроде принцессы на стеклянной горе и нужно совсем немного, всего лишь Золотой конь, чтобы добраться до заветной цели. С годами человек довольствуется гораздо меньшим — встретишь хорошего друга, повезет с работой — и ты уже счастлив. Поймет ли это все тринадцатилетний мальчик, которому пока еще и море по колено?

Но Рейнис не ждал от меня ответа.

— Счастье… — задумчиво сказал он и нежно потрепал собаку, — счастье, это когда рядом с тобой есть существо, которое тебя понимает, на которое можно опереться в трудную минуту, зная, что оно тебе всегда поможет. Этой весной я был самым несчастным человеком на свете, честное слово, — продолжал Рейнис. — В школе не везло, мама каждый день ругала, а потом вся эта неразбериха с Ральфом.

Собака, услышав свое имя, вскочила и завиляла хвостом.

— Все понимает, — с гордостью сказал Рейнис, — умный пес. Если бы я его не встретил… Я этим летом такое пережил… Если хотите, я вам расскажу.

Я, разумеется, хотела. А потом, придя домой, я бросилась к столу и принялась лихорадочно писать. Так и появилась эта повесть.

Так с чего же началось на самом деле? С собаки? Нет, честно говоря, с замечания классной руководительницы в дневнике. «Уважаемая тов. Ритума, прошу Вас зайти в школу… и т. д.» Не было бы этого идиотского замечания, я бы, пожалуй, так и не встретил своего лучшего друга, так бы, наверное, и остался несчастным на всю жизнь.

Сейчас-то мне смешно, но тогда я был зол на весь мир. Еще бы! Вот если бы вас обозвали Парадоксом, Индивидуалистом, Отщепенцем и всякими другими прозвищами, вам бы это тоже не понравилось, такого никакие нервы не выдержат. И за что, спрашивается? Всего лишь за то, что я подговорил мальчишек удрать со школьного субботника и вместо уборки двора смотаться в кино. В самом деле, ну сколько там прошлогодних листьев, их вполне могли сгрести и девчонки, руки у них от этого не отсохли бы. Мальчишки, конечно, тут же все согласились. И только наш звеньевой Дидзис начал читать мне нравоучения и обзывать по-всякому. С тех пор как он нацепил нашивки на рукава, его не узнать, таким стал сознательным. Ну тут я ему немного поддал, а он сразу на спину опрокинулся и давай ногами дрыгать. Прибежали девчонки. Самая отчаянная в классе зубрила Даце тут же загалдела, что такого субъекта, как я, надо вообще изолировать (надо же такое придумать!). Тут, как всегда в таких случаях, нежданно-негаданно явился классный руководитель, словом, начались сплошные неприятности.

Самое глупое в этой истории было то, что в дневнике, на той же самой странице, стояли две пары — по геометрии и по английскому. Англичанка, прямо скажем, могла поставить хотя бы трояк, как-никак, а половину стихотворения я знал. А что касается произношения, разве я виноват, что оно у меня плохое! И вообще, что это за язык — точно горячую картошку во рту перекатываешь.

Ужасно не хотелось идти домой и выслушивать проповеди, которые я и без того знаю наизусть: Как тебе не стыдно! Взрослый человек, а ведешь себя, как ребенок. Я работаю, стараюсь, а ты… Был бы жив отец… Потом начинаются слезы, чего я совершенно не переношу. У меня от них прямо все внутри переворачивается. Если бы только был жив папа! Другие ребята со своими отцами отправляются в разные путешествия, спят в палатке, ходят на лодках, а на меня мама до сих пор смотрит, как на маленького. Вот в следующем году окончу восьмой класс и пойду на фабрику — пусть посмотрит, на что я способен.