О Господь милосердный! Что за времена! И что за мир, где человек не может прожить без плутовства и лицемерия.

Сэмюэль Пэпис[1]

1644 г.

В небольшой комнате было тепло и влажно. От яростных раскатов грома сотрясались и дребезжали окна, а молнии, казалось, пронзали комнату насквозь. Никто не осмеливался высказать вслух то, о чем думал: слишком сильная гроза в середине марта — дурное предзнаменование.

Как было заведено, из комнаты роженицы вынесли почти всю мебель. Оставались только кровать с высоким изголовьем и полотняным пологом, несколько низких табуретов и специальное кресло для роженицы с упорами по обе стороны, наклонной спинкой и вырезанным сиденьем. Рядом с камином на столе стоял большой оловянный таз, лежала конопляная веревка и нож, бутылочки и флаконы с мазями и притираниями, да еще стопка мягких белых пеленок; к изголовью придвинута очень старая люлька с занавеской, пока пустая.

Деревенские женщины, в полном молчании стоявшие вокруг, с состраданием и страхом смотрели то на крошечного красного младенца, который лежал рядом с матерью, только что давшей ему жизнь, то на потную уставшую повитуху, которая, склонившись над роженицей, энергично работала под одеялом руками. Одна из женщин, сама беременная, тяжело переваливаясь, подошла к ребенку и с беспокойством взглянула на него. И тут он вдруг громко вздохнул, чихнул, раскрыл рот и закричал. Женщины облегченно вздохнули.

— Сара, — почти шепотом позвала повитуха. Беременная женщина подняла на нее глаза. Они тихо обменялись несколькими словами, потом, когда повитуха подошла к камину и стала обмывать ребенка теплым красным вином, она сунула руки под одеяло и мягкими сильными движениями стала разминать живот матери. Женщина наблюдала за роженицей с тревогой, почти с ужасом, но выражение ее лица мгновенно переменилось, стоило той открыть глаза и посмотреть на нее.

Лицо матери, изможденное и осунувшееся от долгих страданий, выглядело суровым, глаза глубоко провалились в темные впадины. Только светлые волосы, разметавшиеся вокруг головы, казались еще живыми. Чуть слышно, отрешенным голосом она спросила:

— Сара, Сара, это мой ребенок плачет?

Не переставая делать массаж, Сара кивнула головой и слабо улыбнулась ей.

— Да, Юдит, это твой ребенок, твоя дочь.

Требовательный голос младенца заполнял комнату.

— Моя… дочь? — в слабом голосе матери прозвучало явное разочарование.

— Девочка… — сказала она чуть слышно, — но я хотела мальчика. Джону хотелось бы мальчика.

Ее глаза наполнились слезами, они струились из уголков глаз по вискам. Женщина устало отвернула голову, будто не желая слышать крика ребенка.

Но она слишком измучилась, чтобы волноваться из-за этого. Обессиленная, она впала в забытье. Это почти приятное ощущение уносило ее куда-то вдаль, и женщина охотно отдавалась своему новому состоянию отдохновения после двухдневной агонии.

Она почувствовала легкое биение сердца. Какая-то сила тянула ее в водоворот, все глубже и быстрее, как будто душа ее отделялась от тела, ее уносило из этого помещения, из этого мира, все дальше и дальше из времени — в вечность…

Конечно же, Джону было бы все равно — мальчик или девочка, он одинаково любил бы детей, да и потом родились бы еще и мальчики, и девочки. А после рождения первого ребенка ей с каждым разом будет легче. Во всяком случае так говорила его мать, а его матери можно верить: у нее девять детей.

…Она видела, как изумлен был Джон, когда узнал, что будет отцом. А потом — всплеск гордости и счастья. Он широко улыбался: белые зубы, загорелое лицо. И глядел на нее с обожанием, как тогда, во время их последней встречи. Лучше всего она помнила именно его глаза — цвета янтаря, они светилисьг как стакан с элем, сквозь который проходит солнечный луч; а в черных зрачках крупинки — зеленые, и коричневые. Это были странные, покоряющие глаза, и все существо его, казалось, было сосредоточено в них.

Пока Юдит носила в себе ребенка, она надеялась, что у него будут глаза Джона, и верила в это с такой глубокой страстью, что уже не сомневалась — так и будет.

Еще маленькой девочкой Юдит знала, что когда-нибудь выйдет замуж, за Джона Мэйнворинга, который после смерти своего отца унаследует родовое поместье Россвуд. Ее собственное семейство происходило от очень древнего рода, и звались они Мариско еще в те времена, когда предки приплыли в Англию вместе с норманнскими завоевателями. Потом, через несколько столетий, фамилия превратилась в Марш. С другой стороны, Мэйнворинги были отпрысками могучего рода прошлого века, получившего огромное влияние при расколе католической церкви. Земли этих двух семей располагались по соседству. И вот уже три поколения их связывали узы дружбы — поэтому брак между старшим сыном Мэйнворингов и старшей дочерью семейства Марш казался вполне естественным.

Джон был на восемь лет старше Юдит, и он едва обращал на нее внимание, хотя и принимал как само собою разумеющееся, что когда-нибудь они поженятся: брачный договор подписали, когда он был еще ребенком, а она — младенцем. Все годы, пока они росли, Юдит часто виделась с ним, потому что он нередко приезжал в Роуз Лон поохотиться, поскакать верхом, пофехтовать с четырьмя старшими братьями Марш, Но он интересовался ею не больше, чем своими собственными сестрами, и просто снисходительно принимал ее восхищение. Потом его отправили учиться — сначала в Оксфорд, затем на год или около того в Иннер Темпл[2]и, наконец, в большое путешествие по Европе. Когда же он вернулся, то увидел молодую леди, шестнадцатилетнюю красавицу, и влюбился без памяти. И поскольку Юдит всегда боготворила его и между семействами царили мир и согласие, причин для затягивания бракосочетания не представлялось никаких. Свадьбу назначили на август. В августе началась война.

Отец Юдит, лорд Уильям Марш, сразу же заявил о своей преданности королю, а граф Россвуд, как и многие другие, долго мучился нерешительностью, прежде чем примкнуть к парламентариям. Юдит приходилось слышать споры двух непримиримых противников, продолжавшиеся целый год, а то и больше, и хотя частенько дело доходило до криков и даже рукопашной, в конце концов они всегда соглашались выпить по стаканчику и поговорить о чем-нибудь другом. Юдит и представить себе не могла, что —эти политические разногласия могут изменить всю ее жизнь.