Иван Мордвинкин

Дыши, сынок, тишиной

Вся семья о. Тихона собралась за столом под шум проливного дождя, который уже сутки напролет бубнил о железную крышу. Но ни какому ливню не перекричать семейной радости.

Стол у матушки укрылся красиво и празднично: все, что в печи — на стол мечи! Даже раскупорила свои крепенькие пупырки-огурчики и отборные грибочки с оливковым маслицем, которые приготовляют в семье о. Тихона к Великому посту и не достают из погреба даже в Рождество.

Малыши, правда, косились на кремовый торт, нетерпеливо болтая ножками под столом и обдумывая возможность ткнуть в этот торт пальцем, как бы случайно, чтобы потом палец облизать.

Ну а близнецов-десятилеток Сашку и Лешку развели порознь, по “разным берегам”, чтобы праздничный стол не слишком пресыщался их шумными чудачествами и хохотом.

Катеринка и Полинка принарядились в сарафаны и пестрые косынки — значит будут петь.

Когда рассаживались, батюшка усадил Глеба на свое место, во главу, в “вершину семьи”, как он шутил, под святые иконы.

Поскольку повода в календаре не имелось, сомневаться нечего, такая напыщенность означала только одно — письмо пришло.

На отцовском огромном “троне” Глебушка неуютно сутулился и виновато улыбался. Но смущение лишь усиливало торжественную тревогу, за которой взорвется сердце великой радостью — поступил!

Глебушка с раннего детства преданными и внимательными глазами взирал на отца, на его великое дело священства, на иконостас в их маленькой сельской церквушке, на алтарь за иконостасом и на престол в этом алтаре. Там он видел Бога и слышал Его присутствие в величественной скорби Херувимской песни, когда на копьях вносят Царя, и весь мир затихает, потому что Бог с нами, и Он здесь.

Теперь Глеб взрослый самостоятельный студент-семинарист, пусть пока абитуриент, путь которого простирается отсюда, от этой милой родной семьи, от батюшкиной церковки через всю жизнь, аж за самую смерть в далекой старости, прямо к Богу, в Его Царствие.

Наконец, семья поднялась, и все спели “Отче наш”. Благословив трапезу, батюшка уселся на Глебушкино “десное” место, но к обеду не приступил — все ждали маму, которая выскочила в прихожую за чем-то “секретным” и тут же это “секретное” внесла в трапезную. На серебристом подносе она протянула батюшке конверт.

Ликующие девочки вскочили с мест и сорвали с собой малышей, бесплодно созерцающих недосягаемый торт. Те зашептались, припоминая плохо выученные места стихов. Готовились заранее, но малыши — они и есть малыши. С ними только смех.

Письмо передали Глебу. Он, то растерянно улыбаясь, то напуская на себя безразличие и серьезность, надорвал конверт по боку, вскрыл его краешком ножа, и вынул листок, пахнущий новой бумагой и краской. Семинарской бумагой и семинарской краской. Развернул лист и по всеобщему требованию и просьбе батюшки, поднялся и прочитал вслух:

— Уважаемый… — читал он в тишине, нарушаемой только шепотом малышей, которые выясняли, кто где должен стоять. — На конкурсной основе… Недостаточно баллов… Не удалось… Сожалеем.

Улыбка замерла на его лице и, уже не имея радости, онемела и поползла вниз, превращаясь в знамение неожиданного удара и разочарования. Глаза потускнели, а сам он сжался и как будто уменьшился, присел на краешек батюшкиного “трона”, такого неуместно большого для него, и отдал письмо отцу.

Малыши не сразу почувствовали произошедшее и всё подергивали Катеринку за подол сарафана, готовые петь и рассказывать праздничные стихиры своему Глебушке, который поступил в какую-то далекую и очень важную “семинамию”.

Глеб потупился, растерянно, как озабоченная хозяйка, оглядел праздничный стол, неуместно тепло улыбнулся отцу и матери, молча вышел из трапезной, накинул в прихожей легкую куртку и растворился в сумраке дождливого вечера за дверью.

К другому дню дождь поутих громыхать и пустился приплакивать серой моросью.

В саду, который крутогорно и скользко спускался к оплывшему оврагу, к вечно затененному раскидистыми ольхами песчаному ручью, всегда стояла тишина. Звуками ликующей или тоскующей, глядя по сезону, природы этот остывший райский угол переполнялся изобильно, но не шумом человеческой жизни. От того казался местом тихим и безмолвным.

Здесь, разложив учебники на грубом дощатом столе, Глебушка зубрил свою подготовку к поступлению. Здесь вышколил Слободского и с ним пережил все драмы Ветхого Завета, здесь пел иногда псалмы, особенно свой любимый сто третий. И теперь он сидел здесь, опустошенный и выжатый, пустой, как семинарский конверт в его руках.

Он не поступил!? Не поступил! Как это возможно? Он вызубрил Четвероевангелие близко к тексту, почти наизусть. Он давно составлял службы отцу, пусть и не без ошибок. Но, ведь он хотел учиться, а не учить, к поступлению он был подготовлен великолепно. Батюшка не раз испытывал его познания.

Тишину нарушили шаги за спиной, на плечо легла отцовская рука. Она всегда туда ложилась, когда Глебушка страждал.

Отец уселся рядом на скамейку, шуточно подтолкнув Глеба бедром, будто не хватало места.

— Не печалься, — утешал он своим бархатистым басом. — Дыши спокойно, впитывай тишину. Старайся не слышать шум мира, мир обманчив. Наобещает тебе всего, а потом ножку подставит.

Глебушка не ответил, он только смотрел перед собой и пытался понять, что случилось. Наконец, предположил объяснение своего провала:

— Наверное из-за изложения. Я хорошо его передал, но мне не хватило немного времени, я не успел написать весь текст.

Глеб резко встал, будто увидел нечто неожиданное, внимательно и вдумчиво осмотрел песок под ногами, пытаясь в его рельефе разглядеть ответы на тревожащие вопросы.

— Ну! Пусть ему, — успокаивал отец. — Не возмущайся: молчание — самый короткий путь к тишине.

Батюшка вздохнул, тяжко поднялся со скамьи и обнял сына. Совсем уже взрослого сына. Вот ведь чудо какое: рождается у тебя дитя, ты любишь его будто маленькую частицу тебя самого. А потом, внезапно, сам не заметишь, как и когда это произошло, рядом с тобой стоит взрослый человек, который уже не часть тебя, а самостоятельное и отдельное существо. И четкой границы между твоим малышом и этим парнем нет. Ибо этот парень — тоже твой сын. Ох уж это время…

— Ты уже взрослый, — успокаивал отец. — Ты знаешь, как себя вести.

Глеб знал — нужно жить в тишине. Так