я тебе стараюсь как могу потакать и ты мне по возможности потакай а то отнимут у нас наш ад и подсунут их рай[1]

До ближайшего конца света оставалось меньше полугода, но никто специально не готовился и особо не спешил. Рядовому горожанину, приученному к концам света с молодых ногтей, всё равно по утрам нужно было вставать на работу и как-то жить своей сугубой жизнью каждый день.

Лето в городе незаметно, по-сиротски прокралось вдоль стеночки под сизым складным зонтом. Зато осенью случились громкие события, о которых нельзя не упомянуть.

Во-первых, стремительно ушёл из жизни великий и прекрасный вице-мэр Н. Грезин, который ещё вчера отвечал за всю городскую торговлю, религию и культуру.

Смерть не была вовремя санкционирована – Грезин умер у себя дома за ужином, подавившись варёной свёклой. Уже ночью пресса Высшей инстанции сообщала: «Жестокая скоропостижная болезнь вырвала из наших рядов…»

Однако независимый журналист Д. Крюгер (кстати, дважды судимый за клевету) сумел настигнуть безутешную вдову на выходе из салона траурной косметологии. Он предъявил ей неопознанное удостоверение красного цвета, и госпожа Грезина, позеленев от страха, вскричала, что свёклу варила не она, а дрянь такая домработница – вот пусть теперь сама и идёт под суд!

Но в итоге под суд пошёл безработный камикадзе Крюгер за то, что огласил на весь русский Интернет стыдную свекольную версию и таким образом подпал под новейшую статью за оскорбление чувств электората.

Санкционированная похоронная трасса пролегала по Ленинскому проспекту, в связи с чем отрезок между улицей Юрия Гагарина и площадью Вставания с Колен полностью перекрыли, а прилегающие тротуары на трое суток зачистили от пешеходов и вымыли с хлоркой.

В ходе зачистки была разогнана стайка немолодых женщин, которые пикетировали вход в овощной магазин, требуя максимального наказания для Крюгера, вплоть до пожизненной фрустрации: почти никто не знал, что это такое, но точно знали, что – справедливо. Не слишком удручённые разгоном, женщины купили в газетном киоске свежий номер «Христианского оракула» и ушли поглубже от проспекта, в зелёный муниципальный дворик – сидели там на скамейке возле железных качелей и зачитывали вслух гороскопы, скинув шлёпанцы и баретки с круглых босых ног.

Жители домов на Ленинском проспекте, чьи окна выходили на проезжую часть, переживали кончину вице-мэра с особой остротой. Дело в том, что на похороны мог явиться представитель Высшей инстанции, и поэтому, конечно, все окна и фасады опасно расположенных зданий решено было срочно заслонить глухим траурным декором в виде щитов. Жильцов оповестили об их добровольном категорическом отказе выходить на балконы, раскрывать окна и покидать квартиры.

К сожалению, саму церемонию, говорят, грандиозную, увидели только те, кто ещё включал телевизоры, невзирая на растущий духовный налог. По слухам, особенно эффектно выглядела колонна православных байкеров, замыкавшая блестящий кортеж.

Другое событие было не столь громким, но тоже выразительным.

Рядовой горожанин расстался навсегда с женой, потому что она безбожно пиналась. Ну ладно бы один раз кого-то случайно пнула на нервной почве – и всё. Так нет, не один. И не кого-то, а родного единственного мужа. Хотя после первой неудачной попытки могла бы одуматься и прекратить.

Дело было субботним вечером. Муж по фамилии Турбанов (она всегда звала его по фамилии) только прилёг на диван и начал перечитывать не то Свифта, не то Ронина – он их всегда перечитывал, а жена Альбина, последними словами ругая свою жизнь, ходила резким шагом через всю квартиру, от кухни до дивана, и ничто не предвещало дурного.

Ругань Альбины при любом тематическом раскладе подразумевала, что во всём обязательно виноват Турбанов и что он ей противостоит. Но в ту злосчастную субботу он скорее противолежал, а если и спорил с женой, то крайне осмотрительно (поскольку себе дороже), не считая твёрдого отказа от цветной капусты, которую Альбина варила каждый день.

Короче говоря, на пятом или шестом решительном подходе от кухни к дивану Альбина вдруг замахивается левой ногой – прямо вылитый Роналду перед одиннадцатиметровым – и со всей дури пинает Турбанова в район бедра. Но, промахнувшись, попадает не в район бедра, а в деревянный бортик дивана. Боль, рыдание, закрытый перелом ноги.

Потом они ещё долго охают, трясутся и не могут надышаться над этой несчастной левой с облупленным педикюром, запорошенной гипсом и запелёнутой в несвежие бинты, – как над отдельным драгоценным существом. Ну и, конечно, зализывают давние Альбинины раны: у двоюродной племянницы с мужем квартира на двенадцать метров больше, чем у них; подруга Вера два раза отдыхала на островах, и прочая оскорбительная беда.

Но даже такое травматическое пенальти не отбило у Альбины охоту пинаться. Всю промежуточную серию ударов обозревать не будем, последний же решающий пинок был нанесён даже не по Турбанову, а по его новым демисезонным ботинкам. Решающий в том смысле, что именно после этого Турбанов и принял безоговорочное решение расстаться с женой.

В один прекрасный день он случайно подглядел, как Альбина, уходя по делам, приникает жёсткими ресницами к зеркалу в прихожей, совершает какое-то неуловимое ритуальное действие и холодно отстраняется – уже совсем чужим человеком. Такое отчуждение и превращение жены в незнакомую злую красотку он видел тысячу раз, но то, как эта незнакомка, идя к двери, с диким раздражением пинает его скромные, ни в чём не виноватые ботинки, увидел впервые.

И, как выражается один насмешливый автор, тут всё и кончилось.

Хотя «кончилось» – не совсем правда, точнее говоря, совсем неправда, если живёшь и ходишь с таким ощущением, будто из твоего организма выдрали, не обезболивая, живую ткань, разняли какие-то единственные сердечные волокна и в этом месте растут воспалённые пустоты, адские чёрные дыры, которые ничем уже никогда не заполнишь, даже если окажешься в раю.

Вот примерно в каком состоянии существовал Турбанов после того, как Альбина собрала вещи и переехала к матери, а напоследок сообщила, что собиралась это сделать давно, только ждала подходящего случая. В отсутствие Альбины весь домашний быт с угрожающей быстротой скукожился и пожух.

Ложась спать, утыкаясь носом в подушку, Турбанов замечал, что наволочка несвежая, попахивает потом, и, уже засыпая, думал: надо бы завтра зайти за стиральным порошком, всё забываю; но завтра после работы снова забывал. Бродил с отрешённым видом по супермаркету «Родина», чтобы купить в итоге сигареты, банку баклажанной икры и твердокаменные мясные полуфабрикаты, добытые откуда-то из вечной мерзлоты.