* * *

Я не думаю, что Саша хотел привлечь внимание своим самоубийством. Но с такими вещами иначе не бывает. Сложно сохранить в тайне собственную смерть, если вам шестнадцать лет, потому что смерть подростка всегда трагична и ужасна. А если вы сводите счеты с жизнью после тридцати, большинство людей только разведет руками и скажет, что вы — псих.

Так что, когда Саша повесился, об этом узнали все в один миг, и сложно сказать, чего было больше: испуга или какого-то нездорового ажиотажа. Это случилось в начале декабря, в ночь перед его днем рождения. В квартире больше никого не было: говорят, его предки свалили куда-то по делам.

Надо в таких случаях прятать все веревки, ножи и спички.

В шестнадцать лет может произойти что угодно.

Сашу обнаружили днем. «Повезло» соседке. Она увидела, что дверь квартиры приоткрыта, и решила узнать, в чем дело. Я все еще иногда гадаю, специально ли Саша оставил ее незапертой.

Так вот, она зашла, а потом включилось предчувствие. Эта разновидность предвидения зависает в особенной тишине комнаты, в которой дрожат отголоски чьей-то разрушенной жизни, и очень хочется уйти… Но приходится идти вглубь квартиры, по коридору, оклеенному голубыми обоями.

Чтобы дойти до конца и увидеть Сашу.

Следующим был Ян, наш одноклассник, живший с Сашей в одном доме. Он как раз спускался по лестнице, когда услышал крик, и тоже ринулся в этот злосчастный дверной проем — в сердце трагедии, манящей к себе каждого.

Мне кажется, что Саша не из тех людей, которые любят устраивать шоу из чего бы то ни было. Он всегда был скромным и избегал любых публичных проявлений своего существования. Вряд ли его самоубийство было продиктовано той же скромностью, но думаю, он не хотел широкого освещения.

Самоубийство — это что-то очень личное.

Однако в таких ситуациях есть множество сходящихся неизбежностей, и одна из них — крики соседок.

Другая — появление любопытствующих вроде Яна.

Третья неизбежность — в непередаваемом ужасе родителей, которым эта новость перекроет кислород.

В тот день я убедился в расхожей истине, что самоубийство ко всему прочему — еще и очень эгоистичный шаг. Самоубийцы заставляют других быть причастными. Они тащат за собой в эту черную дыру, и ты падаешь следом, хотя все еще жив.

Большинство людей избегает мыслей о смерти, потому что им хочется жить — и я их понимаю.

Третьим, кто увидел его тело в петле, был я. Я пришел поздравить его с днем рождения. Возможно, мы бы пошли в кино или прогулялись вдоль речки. Вместо этого мне пришлось смотреть на его труп, и в тот момент я почувствовал, что что-то во мне летит в зияющую пропасть.

Ту часть себя я так и не смог восстановить. Она куда-то ушла вместе с Сашей.

— Ну, что скажешь? — Ян разглядывал меня исподлобья, прислонившись к стене подъезда.

Вокруг ходили люди и переговаривались, с недоверием и ужасом посматривая в сторону приоткрытой двери квартиры.

Я перевел на него взгляд, чувствуя, что слов нет. Внутри что-то колыхалось, как тревожное море, хотя внешне я оставался спокоен. Ян тоже не особо волновался, на его губах даже скакала какая-то ухмылка. Он пытался казаться саркастичным и невозмутимым, но выглядело это жалко.

— Представляю, каково тебе, — покачал он головой. — Как-никак вы дружили.

На самом деле это сложно объяснить, но я бы не осмелился назвать мое общение с Сашей дружбой. Было бы точнее сказать: мы хорошо друг к другу относились.

Для каждого класса типично, что изгои начинают вынужденно общаться или даже имитировать какую-то солидарность. Те, кто слабее, делают это потому, что не хотят оставаться одни, ведь тогда их статус станет совсем невыносимым. В отстое всегда легче, когда вас хотя бы двое.

Я люблю называть вещи своими именами. Мы с Сашей были аутсайдерами. Таких как я обычно сажают за самую дальнюю парту и стараются не трогать, а таких как Саша щиплют и колют из злого веселья. Его беспомощность была провоцирующей. Он не возражал, да и противопоставить ему было нечего.

Мы начали общаться прошлым летом. До этого жили в разных мирах. Но так получилось, что родители сослали нас в один лагерь, полагая, что необщительные дети нуждаются в насильственной социализации. Там мы и встретились.

Лагерь находился на берегу лазурного озера, и вода в нем была как жидкий лед. Помню, что вдали виднелись бледные контуры гор, а небо переливалось всеми оттенками синевы. Большую часть времени я бродил по округе в наушниках, избегая командных игр и намеренно игнорируя походы. Мне нравилось, когда меня окружала природа и я чувствовал на своих голых руках ветер. В такие моменты мне казалось, что я живу другой жизнью.

Саша тоже шатался как неприкаянный. Его никуда не брали из-за астмы, и он не знал, что делать со своей свободой.

Мы столкнулись в каком-то поле, да так и проторчали там целый день, валяясь в сене. Почти не говорили: он был из тех людей, с которыми можно молчать, не испытывая неловкости. А если и болтали, то о всякой ерунде: еде в столовой, нашей идиотской школе и прочем.

Так стало повторяться изо дня в день. Мы никогда не сговаривались, но сталкивались в одном и том же месте после полудня. Это превратилось в странный ритуал: приходить в поле, чтобы найти друг друга и молчать.

В его безмолвии таилось много смыслов. Одним из них была благодарность, что мы могли хранить тишину вместе.