Англия, 1279 год

Дверь слегка приоткрылась, и в комнату неслышно проскользнул юноша. Он замедлил шаги, ощутив знакомый аромат розмарина. О, этот запах вызывал у него странные, противоречивые чувства. Хотелось раствориться в нем без остатка и одновременно, отпрянув, бежать отсюда сломя голову. Он закрыл на мгновение глаза, подчинившись первому своему желанию. Аромат окутал его сладким облаком, как и накануне вечером, когда его мачеха танцевала с ним. Ее черные, цвета воронова крыла, локоны скользнули тогда по его щеке, ошеломив нежностью прикосновения. Замерев, он окончательно потерял способность повторять за нею сложные танцевальные па, которым она с таким очаровательным терпением обучала его. Он вздохнул и открыл глаза, глубину которых окаймляли темные ресницы.

Конечно, ему не следовало появляться здесь. Нотному письму он мог обучаться за столом отца, правилам этикета — в большом зале. Что привело его сюда, в будуар мачехи? Сейчас именно она заботилась о нем, в отсутствие отца. Он должен был вернуться из похода через две недели. «Так что же я здесь делаю?» — подумал юноша и тут же нашел ответ. Он пришел всего лишь поблагодарить мачеху за ее доброту и внимание к нему.

За открытым окном слышался лязг копий, сопровождаемый взрывами грубого смеха. Внутренний двор внизу, где забавлялись, обмениваясь ударами, оруженосцы, казалось, принадлежал иному, бесконечно далекому миру.

Пустота залитых солнцем покоев вызвала в нем одновременно досаду и облегчение. С осторожностью и грацией, удивительными для четырнадцатилетнего юноши, он огляделся.

За раздвинутыми занавесями дамасского шелка, такого же глубокого голубого цвета, что и ее глаза, он увидел смятую постель. Нырнув под резной навес алькова, он дрожащей рукой дотронулся до вмятины на подушке, где недавно покоилась ее голова. Он готов был стоять тут целую вечность, но вдруг где-то сзади раздался тихий звук. Он резко повернулся, ударившись головой о резную стойку, и обвел комнату расширенными виноватыми глазами. И тут же досадливо нахмурился.

Он совсем забыл, что здесь живет еще и ребенок. Его сводная сестра стояла в дубовой колыбельке, выпутавшись из свивальника. Она была еще кроха, но вполне уже могла обходиться без пеленания. Солнечный свет нежно касался ее золотистых локонов. Ее губы обиженно вздрагивали, а в круглых голубых глазках стояли слезы. Но она не плакала. Она, казалось, была настолько покорной и терпеливой, что могла сколько угодно ждать, чтобы кто-либо, оказавшись рядом, взял ее на руки. Юноше показалось, что колыбелька опасно наклонилась, и он поспешил выхватить из нее малышку.

Она оказалась неожиданно плотной и тяжелой. Невозможно было себе представить, что это милое, но неуклюжее существо — потомство его гибкой и грациозной мачехи. Юноша неловко держал девочку на одной руке, как будто побаиваясь ее. Что же с ней теперь делать? Зато она прекрасно знала, что ей делать с ним. Тихо лепеча, она положила свою головку ему на грудь. В ее кулачке мгновенно оказалась прядь его темных волос. Она решительно дернула прядь, как будто затем, чтобы напомнить ему о своем присутствии.

Совершенно неожиданно слезы защипали ему глаза. Он не помнил, чтобы когда-либо плакал. Он не плакал даже в день смерти своей матери. И потом он тоже не плакал. Ощущая комок в горле, он прижался лицом к нежно пахнущим локонам девочки. Она была такой чистой, а он… разве его чувства к ее матери можно назвать чистыми? Держа в своих руках это воплощение невинности, он ощущал себя чудовищем.

Дверь в комнату распахнулась. В покои стремительно вошла его мачеха. Глаза ее странно потемнели при виде золотистой головки девочки, прижавшейся к темной голове юноши.

Она, досадливо поморщившись, схватила малышку.

— Этот глупый ребенок, наверное, докучал тебе? Прости меня. Я не представляю, как она умудрилась выпутаться из пеленок.

Он удивленно смотрел, как она вновь плотно стягивает свивальником тельце ребенка. Девочка не плакала. Глазки ее смотрели не на мать. Они были обращены на него.

— Разве ей не пора уже бегать? — тихо спросил он.

— И добегаться до беды? Что мужчины понимают в воспитании детей? Пеленание сделает ее руки и ноги прямыми и сильными. — На щеке мачехи мелькнула лукавая ямочка. — И воспитает мягкость характера, которую ценит в жене каждый мужчина.

Она взяла его руку и тихонько погладила ладонь своими нежными кремовыми пальцами.

— Пойдем. Не думай о ребенке. Тебе еще многому предстоит научиться до возвращения отца. Я непременно должна научить тебя преклонять колено по всем правилам. — Она повела его на середину комнаты, подальше от колыбели. — Теперь представь, что я — твоя королева.

Ему не было необходимости представлять это, она и была его королевой. Юноша смущенно, но совершенно всерьез, с готовностью опустился перед нею на одно колено. Женщина царственным жестом протянула ему руку. На ее среднем пальце сверкало рубинами и изумрудами обручальное кольцо его отца. Голова юноши низко склонилась. Он не мог преодолеть себя и дотронуться до этой прекрасной руки. Его собственные руки непроизвольно сжались в кулаки. Еще немного, и он бросился бы бежать, но она коснулась его, нежно проведя пальцами по щеке.

— Мой рыцарь, — тихо, нараспев произнесла она. — Мой прелестный молодой рыцарь. Я еще многому научу тебя.

Он закрыл глаза, и женщина притянула его голову к своей груди. Одуряющий аромат розмарина окутал его. Но, погружая лицо в эту благоухающую нежность, юноша вздрогнул, потому что на секунду представился ему упрек в круглых голубых глазках той, что лежала в колыбели.

Англия, 1298 год

Ровена лежала в пахучей траве торфяника, пристроив подбородок в сгибе своей руки. Она так долго была неподвижна, что совсем рядом с ней спокойно сидел заяц, будто она была просто частью леса. Неожиданно шапка съехала ей на глаза, и это легкое движение вспугнуло зайца, пустившегося наутек. Ровена тихо обругала его и, поднявшись на колени, встряхнула головой, возвращая шапку на место. Изжаленными крапивой пальцами она повытаскивала колючки, вцепившиеся в ее верхнюю тунику. Напрасно она торчала тут несколько часов, притворяясь чуть ли не деревом, надеясь приучить к своему присутствию зайца, теперь прытко скакавшего туда, где уже розовело закатное небо. Впрочем, одному богу известно, зачем ей это понадобилось.

Она погрозила кулаком убегавшему зверьку, досадуя на свою неудачу. Потом засмеялась — не все ли равно — и поплелась в направлении замка Ревелвуд, где ее ожидали восемь голодных братьев, обреченных теперь на еще больший голод. Охота не удалась, ловушки были пусты, а зайца голыми руками не возьмешь.

Ровена была единственной женщиной в семье. Семь родных братьев, один двоюродный, а также отец с его пристрастием исчезать часто и надолго. Ей потребовалось много времени и изобретательности, чтобы убедить семью в своем полном равнодушии к живописным гирляндам паутины, украшающим мрачные залы их разрушающегося замка Ревелвуд. Ровена очень рано поняла, что избежать постоянной нудной работы на восьмерых мужчин можно, лишь став отвратительной кухаркой, но умелой охотницей. Она немедленно взялась за решение этих двух задач, получив в результате своих усилий свободу бродить целыми днями по диким, заросшим травой торфяникам, предоставив братьям долбить каменистую землю огородов Ревелвуда.