Ей было тридцать лет, жила она в поселке дачного типа, расположенном террасами на южном склоне невысокого горного кряжа, как раз над большим городом и его испарениями. Глаза ее, даже когда она ни на кого не смотрела, иной раз вспыхивали, но выражение лица при этом не менялось. Однажды зимой в конце дня она сидела за электрической швейной машинкой у окна большой продолговатой комнаты в желтоватом свете, падавшем с улицы, а рядом примостился ее восьмилетний сын, писавший домашнее сочинение. Одна боковая стена комнаты была стеклянная; это огромное окно выходило на площадку, поросшую травой, где валялась выброшенная рождественская елка, и на глухую стену соседнего дома. Мальчуган сидел за темным некрашеным столом, склонившись над тетрадкой, и писал авторучкой, при этом он то и дело высовывал кончик языка и облизывался. Время от времени он останавливался, глядел в огромное окно и принимался писать еще усерднее; а то поднимал глаза на мать, и она, хоть и сидела к нему спиной, чувствовала это и оглядывалась. Молодая женщина была замужем, муж ее заведовал отделом сбыта местного филиала фирмы по производству фарфора, пользующейся европейской известностью, этим вечером он возвращался из длительной деловой поездки в Скандинавию. Семья их не была состоятельной, но жили они вполне обеспеченно, а бунгало снимали: мужа ведь в любую минуту могли перевести в другое место.

Мальчуган кончил сочинение и стал читать вслух:

– «Как представляю я себе прекрасную жизнь: я хотел бы, чтобы не было ни холода, ни жары. Пусть всегда дует теплый ветер, а иногда пусть поднимается такой вихрь, чтобы пришлось присесть на корточки. Пусть все машины исчезнут. Дома пусть будут красными. А кустарник пусть будет золотой. И пусть все всё знают. И нечему будет учиться. А еще пусть все живут на островах. На улицах там пусть стоят машины, открытые – садись, как устанешь. Но никто вообще больше не устает. Машины эти ничейные. Вечером не нужно ложиться спать. Заснуть можно там, где стоишь. Дождей никогда не бывает. Друзей всегда четверо, а все люди, которых не знаешь, пусть куда-то исчезнут. Все, чего ты не знаешь, пусть исчезнет».

Молодая женщина встала и выглянула в другое окно, поперечное, узкое, перед которым вдалеке стояли ели, сейчас недвижные. У их подножия выстроился ряд индивидуальных гаражей, одинаково прямоугольных, с такими же плоскими крышами, как у коттеджей, перед гаражами проходила подъездная дорога, сейчас там по бесснежному тротуару какой-то мальчишка волочил санки. Еще дальше за деревьями, внизу на равнине, виднелись окраинные кварталы большого города; из долины как раз поднимался самолет. Мальчуган подошел к матери, погруженной в себя, но не оцепенелой, а скорее податливой, и спросил, куда она смотрит. Молодая женщина ничего не слышала, даже не мигала. Мальчик тряхнул ее, крикнул:

– Да очнись же!

Она пришла в себя, положила руку на плечо мальчика. Он тоже глянул в окно и, засмотревшись, невольно открыл рот. Немного погодя он встряхнулся и сказал:

– Ну вот, я тоже загляделся, как и ты!

Оба рассмеялись и долго не могли остановиться – стоило им утихнуть, как тут же один из них снова заливался смехом и ему вторил другой. В конце концов они, хохоча, обнялись и вместе повалились на пол.

Мальчуган спросил, можно ли ему теперь включить телевизор. Мать ответила:

– Но мы же хотели встретить Бруно в аэропорту.

Он, однако, уже включил телевизор и уселся перед ним.

Молодая женщина наклонилась к сыну, сказала:

– Как же я объясню твоему отцу, который больше месяца провел за границей, что…

Мальчуган уставился в телевизор и ничего больше не слышал. Молодая женщина крикнула еще раз; она сложила ладони рупором, словно они были где-то за городом, но мальчуган упорно смотрел только на экран. Она помахала рукой перед его глазами, но он склонил голову набок и продолжал смотреть, приоткрыв рот.

В надвигавшихся сумерках молодая женщина, распахнув меховую шубку, стояла перед гаражом; припорошенные снегом лужи начали подмерзать. Весь тротуар был усыпан иголками выброшенных рождественских елок. Отпирая двери гаража, она посмотрела вверх на поселок – в громоздившихся друг над другом бунгало-коробочках кое-где уже светились огни. Сразу же за поселком начинался смешанный лес, главным образом дубы, буки и ели, лес полого поднимался к одной из вершин горного кряжа, ни деревни, ни единого дома не было между лесом и горой. Мальчуган появился в окне их «жилой ячейки», как называл бунгало Бруно, и поднял приветственно руку.

Когда молодая женщина приехала в аэропорт, еще не стемнело; прежде чем войти в зал ожидания для пассажиров зарубежных авиалиний, она, взглянув на небо, разглядела над флагштоками с просвечивающими флагами светлые пятна. Она стояла среди встречающих и ждала – лицо, полное ожидания, но не напряженное, открытое и в то же время замкнутое. После того как объявили, что приземлился самолет из Хельсинки, из-за таможенного барьера стали появляться пассажиры, среди них и Бруно с чемоданом и сумкой Duty-free-Shops[1]; лицо его застыло от усталости. Он был едва ли старше жены, всегда носил двубортный серый костюм в елочку и рубашку с открытом воротом. Глаза у него были такие темно-карие, что зрачки едва различались; он мог долго не отрываясь смотреть на людей, но у тех не появлялось ощущения, что их изучают. В детстве он был лунатиком, и взрослым тоже часто разговаривал во сне.

В зале, на глазах у всех, он положил голову на плечо жены, словно ему необходимо было незамедлительно отдохнуть, зарывшись в мех. Она взяла у него из рук сумку и чемодан, и тогда он обнял ее. Так они стояли долго; от Бруно слегка попахивало спиртным.

В лифте, спускаясь в подземный гараж, он посматривал на нее, она же его внимательно разглядывала.

Она первой села в машину и открыла ему дверцу переднего сиденья. Он еще постоял секунду, уставившись куда-то в пустоту. Потом стукнул себя кулаком по лбу, зажал пальцами нос и стал как бы выдувать воздух из ушей, точно они были до сих пор еще заложены от долгого полета.

В машине, уже свернув с магистрали на дорогу к городку на склоне кряжа, где был их поселок, она положила руку на клавишу радиоприемника и спросила:

– Хочешь музыку?

Он помотал головой. Между тем уже наступила ночь, в административных высотных зданиях вдоль шоссе почти все огни погасли, а в жилых поселках на холмах вокруг все окна ярко светились. Немного погодя Бруно сказал:

– В Финляндии было всегда темно – и днем и ночью. И ни единого слова из того языка, на котором они говорят, я не понимал! В любой другой стране хоть какие-то похожие слова находятся, а у них – никаких интернациональных слов. Единственное слово, которое я запомнил, – это «olut» – пиво. Я частенько там прикладывался. Однажды днем, когда чуть-чуть посветлело, я сидел в кафе самообслуживания и внезапно стал корябать ногтями стол. Темнота, ощущение холода в ноздрях, и не с кем словечком перемолвиться. А как-то ночью я услышал вой волков – чуть ли не с радостью. И еще: время от времени я мочился в унитаз с инициалами нашей фирмы! Хочу тебе кое-что сказать, Марианна: там, на севере, я много думал о тебе и о Стефане, и впервые после долгих лет, прожитых вместе, я ощутил, что мы удивительно подходим друг другу. И как-то вдруг испугался, что от одиночества сойду с ума, да еще на какой-то особенный, жутко мучительный манер, как еще никто не сходил с ума. Я часто говорил тебе, что люблю тебя, но только теперь я чувствую нашу нерушимую связь. Да, на веки вечные. Но самое странное, что теперь, почувствовав это, я и без вас бы прожил.