Игорь Сор

Дикие лебеди

Ровный и белый, в ослепительно синем, клин вспарывал небеса. Над холмами, над маревом полей, над распадками и над всклокоченным полотном утреннего тумана стройный клин лебедей торил свой путь.

– Двенадцать – сосчитала она и рассмеялась.

Железный лист немного дрожал под нами, от крыши поднимался пар. Пар уносил в небо ржавчину и лёгкий её смех.

– Как и нас. – Пробормотал я и этот поломанный голос оцарапал утренний воздух.

– Да – согласилась она и присела на самый край, явив солнцу тонкие длинные исцарапанные ноги – Только нам отсюда не улететь.

Она всё ещё улыбалась, но в этой улыбке словно не осталось жизни и света. Улыбалась мне чтобы я не грустил. И от этого становилось стократ больней.

– Я им не позволю. Я больше не дам им тебя мучить. Я… Я всё расскажу…

Эли поправила глупую вязаную шапочку единственное моё наследство всё время норовившее сползти мне на нос.

В её зелёных глазах просыпается и гаснет надежда, и я знаю. Теперь знаю какова она на вкус. Только теперь спустя двадцать лет я наконец могу до конца понять этот горько-сладкий пахнущий сигаретным дымом и хлоркой, нафталином и взрослым отчаянием вкус. Вкус бесполезной надежды. Вкус пустых обещаний. Когда рухнет всё за что я держался, когда всё что я любил – исчезнет, когда люди в больничных халатах подарят мне три месяца и бесплотную надежду на чудо. На ремиссию. На полёт. Только в тот момент я наконец пойму, чего ей стоила та улыбка.

– Не надо, Лука. Иначе… Иначе… Они пропадут.

Она вновь ложится на спину. Простое белое платье обтягивает её рёбра, и я стыдливо отвожу глаза. Чёрные волосы рассыпаются по рыжей крыше. Её горячая ладонь находит мою. И мы оба молча глядим в утреннее отмытое до хруста небо. И кричат, протяжно кричат лебеди, устремляясь в неведомую нам обоим бесконечную свободу.

Мой задушенный, жалкий стон некому услышать. Мои руки вывернуты. Мои глаза открыты. В моём рту чей-то носок, пахнущий грязью и грибами. Девять теней нетерпеливо и жадно столпились возле её кровати.

Мне не хватило сил. Как и много ночей до этой мне снова не хватило сил. Из носа льётся кровь, и чьё-то острое колено впивается в позвоночник.

– Лежи смирно крысёныш – шепчет мальчишеский голос из потной тьмы за моей спиной – Иначе руку сломаю.

– Не делайте ему больно… Я не буду кричать… Только не делайте ему больно.

От обиды перехватывает дыхание. В полутьме сквозь горькую пелену слёз я на мгновение различаю хрупкий её силуэт.

– Нет – смеётся тьма голосом Маркуса, и я как наяву вижу эту мерзкую улыбку, оголившую скол переднего зуба – Для нас ты ещё покричишь, сука.

Когда-то давно она сказала ему нет. И все слышали этот громкий манифест, и все запомнили. А затем, немного позже она села рядом со мной, и мы разговаривали. Обо всём на свете. О том что она вырастет и станет помогать другим, станет врачом, будет лечить людям раны. О том как изменится мир под напором доброты. О том как больше не станет ненужных детей, и пустых домов. О том что все люди в глубине источают неугасимый и тёплый свет, который только и нужно что разглядеть.

Вот только света я уже не видел. Зато слышал. Слышал скрип пружин, влажное хлюпанье, смешки, жадное дыхание. И её молчание. Громче всех звуков вокруг, громче моих мыслей, громче телевизора на первом этаже в коморке спящей матери настоятельницы, громче похабных комментариев озверевшей много суставчатой гидры, её тугое, бесконечное молчание. Молчание, ставшее ей ремеслом.

– Почему ты молчишь Эли? – спрашивал я, поймав холодную ладонь. Молитва проходила сквозь нас как время проходит сквозь мир, не оставляя следов. Мальчишки шептались, бросали на нас хищные плотоядные взгляды, недовольно поджимала губы Матушка Агнесс, скорбно глядел на нас распятый за любовь Спаситель, но мне было всё равно.

– Почему Эли? – она отняла руку

Знавшая наизусть все сказки этого мира, способная одним своим словом вогнать меня в краску или развеселить она замолчала. И мой мир, мир, державшийся на ржавом гвозде, том, что держит сейчас в данный миг листы железа на крыше приюта, на гвозде, что оставил на её ослепительно белом платье дырку, когда мы спускались с небес на землю, мой мир рухнул куда-то вглубь. В бездну, из которой на меня жадно и внимательно уставились глаза матери.

– Почему ты так печален дитя?

– Потому что не могу больше терпеть.

– Дай мне свою левую руку и сможешь улететь отсюда, далеко-далеко, туда, где нет боли.

– Туда, где исчезают их белые клинья? – прошептал я и мать тепло улыбнулась мне в ответ.

А затем, затем я в первый и последний раз услышал её плач. И гвоздь выпал у меня из рук и покатившись застыл в луже расплавленной меди. В пижаме, расшитой глупыми улыбающимися розами, она ходила от постели к постели, укрывая остывающих от жизни лебедей, сотканным её руками колючим покрывалом тишины.

Затем она наклонилась ко мне, взяла моё крыло в свои ладони и впервые за целую вечность спросила:

– Зачем Лука? – Зелёные глаза роняли на мою рубаху горячий и злой свинец, что до сих пор по ночам жжёт мне сердце – Зачем ты это сделал?

Я разлепил спаянные её молчанием губы, и мои перья взъерошил свободный северный ветер.

– Потому, что люблю тебя Эли