Маша проснулась рано, когда за окнами только брезжил унылый зимний рассвет. Некоторое время она бездумно смотрела вверх, изучая взглядом такие привычные лепные своды потолков своей маленькой девичьей светелки. Папенька давно просил ее занять комнату просторнее, даже заводил с губернским архитектором Елизаровым разговор о перепланировке усадьбы. Правда, разговоры эти шли уже не первый год, своя горница Маше нравилась пуще всех в доме, а теперь и она ей ни к чему.

Сегодня был последний день жизни Марии Петровны Апраксиной, девицы старинного дворянского рода, благородной и возвышенной души, и, увы, жертвы роковых обстоятельств. Собственно, и дня ей уже не оставалось — всего-то двенадцать с четвертью часов!

Более всего, одеваясь и совершая утренний туалет, она изумлялась тому обстоятельству, что накануне заснула на удивление быстро, без видимых усилий и душевных мук. Сказались ли тут беззаботность юности или твердость и цельность характера, которые Машеньке Апраксиной, по ее собственному мнению, были присущи в полной мере, было неведомо. И даже сейчас, поминутно отмечая роковое, неумолимое движение часовых стрелок ее судьбы, Маша оставалась спокойна и решительна. В конце концов, чему быть, тому не миновать, а иначе поступить она уже не в силах!

Лишь одна, самая роковая часть ее скорбного плана так и не была решена к последнему утру. А именно способ, которым следует уйти из этой бренной жизни. А ведь весь предыдущий день был посвящен именно этому!

— Уйти нужно спокойно и величаво, — решила она, запершись в домашней библиотеке. — Чтобы осталась возвышенная, романтическая тайна и вместе с тем не бросить тени на известную нам особу.

Стопки заграничных романов и дамских журналов возвышались перед ней, как мрачные редуты царства мертвых. Но, просидев с ними добрых три часа, перелистав безумное количество страниц и опоздав к обеду, — ее предпоследнему обеду в жизни! — Маша так и не сумела подобрать для себя достойного варианта самоубийства.

— Проще всего, конечно, яд, — мрачно бубнила она под нос, лихорадочно перелистывая печатные истории роковых страстей. — Глотнула отравы — и в дамки!

Она зловеще усмехнулась, обнаружив, что только что употребила любимое папенькино выраженьице, которое он постоянно употреблял во время боев за клетчатой доской с Иван Иванычем Спицыным, здешним предводителем дворянства. Если бы только милый папа знал, какая страшная судьба подстерегает нынче его любимую дочь!

Но в медицинском справочнике Бякина и Лазерфельда, который Маша тайком извлекла из недр отцовской библиотеки, к тому же изданном нарочно для судейских, отравление сопровождалось такими ужасными подробностями, что девушке очень скоро стало не по себе. А последняя фраза ее прямо-таки доконала:

«…сопровождается обильными выделениями рвотных масс, заполняющими собою пищевод, и коими потерпевший способен захлебнуться и скончаться от медленного удушья в течение продолжительного времени и страшных судорогах».

— Страшных судорогах, — в ужасе прошептала она и поскорее захлопнула книжку. — Бррр, только этого еще и не хватало!

В своих зловещих мечтах Маша уже четвертый день после получения рокового письма и принятого решения постоянно представляла себя лежащей в серебряном гробу в белом платье, с букетиком невянущих фиалок в недвижных, хладных пальцах. И максимум на что она была согласна — маленькую рубиновую капельку крови, застывшую в уголке ее прекрасного рта багровой слезинкой, скатившейся в последнюю минуту смертного часа. А тут — всякие массы! Бррр…

Однако в следующую минуту отважная девушка вновь принялась шелестеть страницами: второй вариант романтического самоубийства предполагал повешение на тонком шелковом шнурке. Как прекрасная ромейская одалиска в гареме жестокого восточного тирана, не пожелавшая подчиниться грубым страстям бесчеловечного деспота.

Увы, господа Бякин с Лазерфельдом и на этот случай приготовили ей изрядную свинью. Помимо «стремительно синеющего лица» и «вываленного языка» тонкий шелковый шнур сулил Маше такие ужасающие физиологические подробности, что она даже похолодела от отвращения. И вновь поспешно закрыла справочник. После чего сунула томик на самый верх книжного стеллажа, чтобы глаза не видели этакого советчика. И погрузилась в раздумья.

Где-нибудь в экваториальной Африке ее могла бы растерзать стая кровожадных львов. А в прерии затоптал бы обезумевший табун диких буйволов. Или унес исполинский смерч-торнадо за тридевять североамериканских земель. Чтобы больше уже никто и никогда не слышал о бедной душе, павшей заложницей роковых страстей.

Эх, баронесса, милый друг сердечный, и почему ее нет сейчас рядом! Уехала, умчалась черной птицею-горевестником, и вернется ли, неведомо. А коли и так, то все равно свидятся они теперь лишь там, где пребывают в вечном забвении несчастные неприкаянные души, жертвы любви, невесты смерти.

— Невеста смерти… — прошептала Маша, с удовольствием пробуя два страшных слова на вкус — терпкий, непривычный и манящий глубинами темных бездн. Точно стоишь у обрыва на берегу реки Листвянки и тянет прыгнуть вниз, взмахнуть руками-крыльями. А коли не воспаришь, так к чему тогда и жить на свете, ради чего?

— Ради любви, — твердо сказала Маша, даром что по щеке побежала слезинка, а за ней другая — слезы неизбывной жалости к себе. И чтобы окончательно не рассиропиться, девушка выбежала в коридор, наскоро плеснула в лицо воды из кувшина. Потом сунула ноги в валенки, влезла в шубку, шаль округ плеч, беличий малахайчик-ушанку на русы волосы, ладошки — в рукавицы на заячьем меху, что сшил ей специально кучер Степка, большой мастер по всякой охотничьей снасти. И спустя две минуту Маша шагала по тропинке, чуть занесенной серым мартовским снежком.

Путь ее лежал к ледяной кромке Листвянки, во исполнение все того же кошмарного плана. Однако сперва следовало сделать рекогносцировку, поскольку черновик предсмертного письма был все еще бел и пуст, как снежная целина полей за лесами имения Юрьевых.

А ведь всего неделю назад жизнь Маши Апраксиной была светла и безоблачна. Более того, исполнена светлых девичьих дум и смутных надежд. И уж ни о каком самоубийстве Маша не думала и в помине, а напротив, хотела жить страстно и горячо, твердо веря в свою счастливую звезду. И тут этот серый конверт казенной бумаги военного ведомства, с каким-то непонятным штампом расплывшихся фиолетовых чернил на обороте, вдруг ставшим поистине печатью кошмара.

По строгому наказу баронессы ее возница, угрюмый Багрий, воротившись с почты, первым делом отдал ей в руки письмо. Маша улучила минутку, взбежала по лестнице к себе на второй этаж и с замирающим сердцем вскрыла конверт. Там было всего несколько строк, и на первый взгляд они не несли никакой беды. Напротив, ожидание встречи, а значит, счастья, как думала бы на месте Маши всякая барышня ее юных лет и романтического воображения.