Волна перекатилась черезво ои борт, сбила штурмана с ног и протащила по палубе, со всего размаху ударив об угол рубки.

Матерился штурман знатно, грубым голосом с переливами, упоминанием всех родных и близких, моря, воды, качки, волны и танкера «Луч», который тащил тысячи тонн мазута в Петропавловск-Камчатский.

Огромному танкеру от этой волны было ни холодно, ни жарко. Чтоб хотя бы раскачать этакую махину, нужно бы баллов шесть, а не жалкую качку в четыре.

Конечно, из графика они выбьются, но кто теперь вспоминает о таких мелочах?

Штурман ввалился в тесноватое помещение рубки, почему-то тут же перестал материться, даже голос у него стал потоньше, когда он скинул мокрую прорезиненную куртку и сказал капитану:

— Покачивает маленько.

Капитан даже не обернулся. Только кивнул, но, может быть, этот кивок относился к каким-то одному ему ведомым расчетам, которые он делал по карте.

Штурман заглянул через плечо капитана — Японское море, южная оконечность Сахалина. Тот самый квадрат, в котором сейчас плыл «Луч».

У штурмана, конечно, было много вопросов к капитану, особенно после событий последних часов и дней, но он, который лихо гонял домашних и подчиненных на работе, особенно поддав, с вышестоящим начальством был по-советски тих, трезв и почтителен.

— Право руля, семь, — низким, сухим голосом капитан отдал команду штурвальному.

— Есть, право, семь. — Рулевой заложил штурвал вправо, сверился с компасом.

— Так держать.

— Есть.

Штурман про себя отметил, что капитан не суетился; эту команду — развернуться чуть больше носом к волне — он должен был бы отдать немного раньше. Но отметил это как-то лениво: хозяин — барин.

Капитан поднял голову и, почему-то сощурившись, стал смотреть в стекло, которое заливал дождь. Темень за окном была непроглядная. Это только в плохом кино капитан и штурвальный пристально вглядываются в морскую даль — ночью ничего почти не видно, а когда еще штормит и дождь сплошной стеной, даже нос судна трудно разглядеть. Работают приборы.

Но капитан именно всматривался в эту непроницаемую пелену, словно что-то он там хотел увидеть.

— «Новый русский» гуляет с сыном по Красной площади, — весело начал рассказывать свеженький анекдот штурман, — видят, мужик стоит возле Кремля и рисует картину...

— Пишет, — поправил капитан как бы механически.

— Ну да, пишет, — так же механически согласился штурман, а для себя еще раз отметил: фигня на постном масле, пишут стихи там, романы, а картины рисуют. Нет, странный этот капитан. — Ну вот «новый русский» посмотрел и говорит сыну...

Что сказал «новый русский» отпрыску, штурман договорить не успел.

Сначала ему показалось, что волна каким-то чудом распахнула дверь рубки и бросила его на радар животом, штурман охнул и сел на пол. Но на полу было сухо. И только в этот момент страшный грохот ударил по барабанным перепонкам так, что заложило уши. Пол вдруг стал стремительно наклоняться на правый борт, грозясь сбросить с себя и штурмана, и штурвального, и капитана.

Никто даже не успел сообразить, что же случилось.

А капитан уже вскарабкивался к стеклу окна и дико озирал темнеющее за окном море.

И тут сзади, с кормы, полыхнуло, до самых темных небес осветив низкие тучи багровым, кровавым.

Пол вдруг так же стремительно выровнялся. Какое-то время держал равновесие, а потом дал крен к корме.

— Аврал, — сказал своим сухим голосом капитан.

И этот тихий голос словно разорвал паутину неотвратимости и бесконечности навалившейся на танкер беды.

Конечно, надо спасаться! Конечно, надо что-то делать!

Началась беготня и суета, в которой штурман сразу потерял капитана из виду.

Что произошло, он понял только, когда добрался, скользя по наклоненной палубе, к корме.

Хвостовая часть танкера еще была связана с самим судном обрывком борта. Но уже завернулась влево, искривилась, страшно хрустела, и скрежетала рвущимся металлом. Волна ударила в разверстое нутро оторванной кормы и выплеснула на матросов черный липкий мазут. Люди шарахнулись от покореженного края.

Танкер теперь дергало и трясло, как в лихорадке. Устоять на ногах было невозможно.

Оторванная корма вдруг вывернулась неимоверным образом и оказалась килем кверху. Но от танкера так и не оторвалась.

Она тянула его вниз, на дно.

Это поняли все и сразу: танкер тонет.

Вот только что он непоколебимой громадой шел среди волн и казался таким надежным, а сейчас — опаснее места на всей Земле не сыскать.

Был подан «SOS». Приготовлены плавсредства.

Все это делалось суетливо и неумело. Моряки, разумеется, точно знают «свой маневр» на этот случай, но разве кто-нибудь всерьез думает попасть в кораблекрушение?

Штурман тоже делал свое дело, лихорадочно вспоминая, к какой шлюпке он приписан, что должен взять с собой, какие отдавать распоряжения. Хотелось только одного: быстрее убраться отсюда.

Корма все не отрывалась, а палуба клонилась теперь не только назад, но и на правый борт.

Матросы уже кое-как справились со своими обязанностями и теперь только ждали команды — покинуть борт.

Но капитана никто не видел. Вернее, казалось, его видели все, но уж больно он получался вездесущим.

По борту вдруг скользнул синий туманный луч, прорезавшийся сквозь пелену дождя, потом другой, третий...

Ничего, в общем-то, удивительного не было. Кораблей в Японском море много. А сигнал «SOS» — непререкаем в морской этике. Но чтобы их вдруг появилось так много и за такое короткое время — это было странно.

Однако из-за волны подойти к танкеру корабли не могли. Да и матросы не рисковали спускать на воду шлюпки. Теперь море казалось коварно опасным.

Танкер накренился еще больше. Нос уже был задран и висел над неспокойной водой.

Капитана не было. И тогда старший помощник отдал долгожданную команду:

— Шлюпки на воду! Покинуть борт!

Тут от кораблей пошли к тонущему танкеру широкодонные катера, их болтало, как скорлупки, но они продвигались и продвигались к терпящим бедствие.

Штурман махнул рукой, напоследок выматерился витиевато и шагнул к борту.

Последнее, что он видел на оторванной корме и что потом казалось ему невероятным и невозможным, во что он так и не поверил, — карабкающегося по скользкому килю... капитана.