* * *

На тридцать два часа я полностью выпала из жизни. Ничего не помню.

Моя подруга Лидия советует представить эти часы в виде вороха старой одежды в темном чулане. Закрываю глаза. Открываю дверь. Роюсь в вещах. Ищу.

То, что все-таки осталось в памяти, я предпочла бы забыть. Четыре веснушки. Глаза – не черные, а голубые, широко раскрыты в двух дюймах от моего лица. Насекомые вгрызаются в нежную щеку. Скрип песка на зубах. Это я помню.

Сегодня мне исполнилось семнадцать; на столе передо мной – торт с зажженными свечами.

Крохотные язычки пламени как будто машут мне, умоляя поторопиться. Перед глазами стоят лишь Черноокие Сюзанны в холодных железных ящиках. Сколько я ни мылась, ни скребла себя, отмыть их запах невозможно. Они всегда со мной.

Веселись.

И загадай желание.

Я натягиваю улыбку и заставляю себя собраться с мыслями. Все присутствующие любят меня и хотят, чтобы я вернулась.

Надеются, что однажды я стану прежней Тесси.

Только бы никогда не вспоминать. Никогда.

Я прикрываю глаза и задуваю свечи.

Тесса сегодня

Не знаю, хорошо это или плохо, но я отправляюсь по извилистой тропинке в свое детство.

Дом стоит криво-косо на вершине холма, словно построенный ребенком из кубиков и рулонов туалетной бумаги. Дымовая труба придает ему причудливый наклон, а по бокам торчат башенки, похожие на готовые взлететь ракеты. В одной из них я раньше спала – и представляла, что лечу в открытый космос.

Моему младшему брату это не нравилось, но я регулярно вылезала из окна на черепичную крышу и, сдирая без того разодранные коленки, хватаясь за уши горгулий и подоконники, ползла на смотровую площадку. Там я прислонялась к затейливым перилам и окидывала взглядом ровные безбрежные техасские просторы и звезды над моим царством. Играла на флейте ночным птицам. Ветер теребил мою белую ночную сорочку, и я была похожа на странную голубку, присевшую на крышу замка. Прямо как в сказке – да я и чувствовала себя героиней сказки.

В этом безумном сказочном домике жил мой дед. Но построил он его не для себя, а для внуков – меня и Бобби. Дом вышел небольшой, однако я до сих пор не понимаю, где он взял на него деньги. Каждому досталось по башне – то было укромное местечко, где мы могли при желании спрятаться от всего мира. По замыслу деда, этот щедрый подарок, наш собственный «диснейуорлд», должен был отвлечь нас от мыслей о маме. Которая умерла.

Вскоре после смерти деда бабушка попыталась избавиться от дома, но продать его удалось лишь много лет спустя, когда она и сама уже лежала в могиле – между мужем и дочерью. Никто не хотел здесь жить. Дом был странный. Проклятый. Злые языки сделали его таким.

После того как меня нашли, во всех газетах и на телевидении появились фотографии дедушкиного дома. Местные репортеры окрестили его замком братьев Гримм, а люди стали шептаться, будто дед каким-то образом причастен к моему исчезновению – и к убийству Чернооких Сюзанн. «Тени Майкла Джексона и «Неверленда», – судачил народ, даже когда год спустя предполагаемому убийце вынесли смертный приговор. Эти же люди на Рождество привозили сюда своих ребятишек – полюбоваться на сказочный пряничный домик и угоститься леденцами, которые мой дедушка оставлял в корзине на крыльце.

Я нажимаю кнопку звонка. Раньше он играл «Полет Валькирий», но теперь, конечно, это самый обычный звонок. Я не знаю, чего ждать. Дверь открывается, и меня берет оторопь – настолько подходят дому его нынешние пожилые хозяева. Пухлая остроносая хаусфрау в косынке напоминает старушку в башмаке из детского стишка.

Краснея и запинаясь, я произношу вслух свою просьбу. Во взгляде хозяйки мелькает узнавание, поджатые губы слегка смягчаются. Она замечает шрамик в форме полумесяца у меня под глазом. «Ах, бедная деточка», – читаю я на лице старухи, хотя с тех пор минуло восемнадцать лет и я успела обзавестись собственной деточкой.

– Меня зовут Бесси Вермут, – говорит она. – А это мой муж Херб. Проходи, голубушка.

Херб опирается на трость и хмурит лоб. Подозревает неладное, сразу видно: все-таки я чужой человек. Хотя он отлично знает, кто я такая. На пятьсот миль вокруг не встретишь человека, который бы меня не знал. Я – девчонка Картрайт, однажды погребенная живьем на поле Дженкинса – вместе с задушенной студенткой и грудой человеческих костей.

Я – звезда скандальных газетных заголовков и детских страшилок.

Одна из четырех Чернооких Сюзанн. Та, которой повезло.

– Я всего на пару минут, – заверяю старичков.

Мистер Вермут хмурится, а миссис Вермут говорит: «Конечно-конечно, милая!» Ясно, кто в этой семье принимает все важные решения – когда пора стричь газон и как поступить с рыжеволосой бестией, околачивающейся на пороге их дома.

– Только вы уж как-нибудь сами, без нас, – ворчит старик, открывая дверь пошире.

– Мы в подвал почти не спускаемся, – поспешно добавляет миссис Вермут. – Очень сыро, да и ступеньки прогнили. Не хватало только что-нибудь себе сломать. Возраст такой, сами понимаете… Повредишь какую-нибудь малость – и загремишь на месяц в «Перли гейтс». Если хочешь жить – в больницу после шестидесяти пяти ни ногой…

Пока она глаголет мрачные истины, я как вкопанная стою посреди гостиной и невольно ищу взглядом знакомые вещи. Тотем, который мы с Бобби однажды вырезали сами, без присмотра взрослых – дело обошлось всего одним визитом в травмпункт. Дедушкину картину: мышонок плывет по страшному бурливому океану на крошечной лодочке под парусом из носового платка. Конечно, ничего этого здесь давно нет.

Теперь на месте мышонка – репродукция картины Томаса Кинкейда. В комнате ютятся два дивана в цветочек и миллион безделушек, занимающих все полки и ниши. Немецкие пивные кружки, подсвечники, фарфоровые куклы, хрустальные бабочки и лягушки, по меньшей мере пятьдесят расписных чайных пар, фарфоровый клоун с черной слезой на щеке. Все они, подозреваю, целыми днями напролет гадают, как их угораздило оказаться в одной комнате.

Тиканье настраивает на мирный лад. Одна из стен занята антикварными часами, которых тут по меньшей мере десяток. Двое – в виде кошек с мерно покачивающимися хвостами.