Нейлу Найрену – твердому руководителю;

Патрику Маттайесену – который подарил мне Ишервуда;

и как всегда – моей жене Джейми

и моим детям – Лили и Николасу

Если ты живешь, чтобы мстить, вырой могилу для двоих.

Древнееврейская пословица

Рим, 4 марта

Предупреждающие меты были уже расставлены – разбомбленный в шабат[1]еврейский центр в Буэнос-Айресе, когда погибло восемьдесят семь человек; точно через год разбомбленная в Стамбуле синагога, когда погибло еще двадцать восемь человек, но предстоящий праздник будет в Риме, и Рим будет тем местом, где он оставит свою визитную карточку.

Потом в коридорах и кабинетах израильской разведки было немало порой весьма ожесточенных споров по поводу времени и происхождения конспирации. Лев Арони, осторожный директор Службы, утверждал, что заговор замышлялся вскоре после того, как израильская армия разгромила штаб-квартиру Арафата в Рамалле и выкрала его секретные документы. Ари Шамрон, легендарный израильский мастер шпионажа, находил это почти смешным, – правда, Шамрон часто не соглашался со Львом просто ради спортивного интереса. Только Шамрон, сражавшийся вместе с Пальмахом на войне за независимость и склонный рассматривать конфликт как продолжение этой войны, интуитивно понимал, что удар, нанесенный в Риме, был инспирирован событиями, происходившими свыше полувека назад. Со временем факты докажут, что и Лев, и Шамрон были правы. А пока, желая работать в мире, они согласились считать, что все началось с того дня, когда некий месье Жан-Люк прибыл в город Лацио и поселился в довольно красивой вилле восемнадцатого века на берегу озера Брачиано.

Что же до точной даты и времени его прибытия, тут все было ясно. Владелец виллы, сомнительный бельгийский аристократ по имени месье Лаваль, сказал, что жилец появился в два тридцать дня в последнюю пятницу января. Любезный, но упорный молодой израильтянин, посетивший месье Лаваля в его доме в Брюсселе, подивился, как это можно так точно помнить дату. Бельгиец извлек свой календарик, роскошно переплетенный в кожу, и указал на дату. Там, на строке, определенной для двух тридцати дня, значилось: «Встретить м. Жан-Люка на вилле Брачиано».

– Почему вы написали «на вилле Брачиано», а не просто «на вилле»? – спросил визитер-израильтянин, держа ручку над раскрытым блокнотом.

– Чтобы отличить ее от нашей виллы в Сен-Тропезе, от нашей португальской виллы и от шале, которое принадлежит нам в Швейцарских Альпах.

– Понятно, – сказал израильтянин. Правда, бельгиец решил, что в тоне визитера отсутствовала умильность, какая появляется у большинства гражданских служащих, когда они имеют дело с очень богатыми людьми.

А что еще месье Лаваль помнил о человеке, который снял у него виллу? Что он был пунктуален, умен и обладал чрезвычайно хорошими манерами. Что он был поразительно хорош собой, что от него всегда пахло духами, но не слишком, что на нем были костюмы дорогие, но не чересчур. Что он ездил на «мерседесе», что у него было два больших чемодана марки знаменитой фирмы с золочеными застежками, что он выкладывал всю стоимость своего месячного пребывания заранее и наличными, но это, как пояснил месье Лаваль, не было необычным в данной части Италии. Что он умел хорошо слушать и не нуждался в повторении сказанного. Что он говорил по-французски с парижским акцентом богатых районов. Что он выглядел человеком, способным выстоять в драке, и хорошо обращался со своими женщинами.

– Он явно благородного происхождения, – заключил Лаваль с уверенностью человека, который знает, о чем говорит. – Он из хорошей семьи. Запишите это в своей книжечке.

Постепенно появились и дополнительные подробности о человеке по имени Жан-Люк, хотя ни одна из них не противоречила портрету, обрисованному месье Лавалем. Он не нанимал уборщиц и требовал, чтобы садовник приходил ровно в девять утра и уходил к десяти. Продукты он покупал на ближайших рыночных площадях и ходил к мессе в церковь на берегу озера средневекового поселения под названием Ангеляра. Большую часть времени он проводил в римских развалинах Лацио и, казалось, особенно интересовался древним некрополем в Серветери.

Где-то в конце февраля – дата никогда не могла быть точно установлена – он исчез. Даже месье Лаваль не мог быть уверен в дате его отъезда, поскольку ему сообщила об этом из Парижа некая женщина, заявившая, что она личный секретарь джентльмена. И хотя срок аренды виллы истекал еще только через две недели, красавец жилец не потрудился попросить месье Лаваля вернуть ему деньги. Потом той весной, когда месье Лаваль заехал на виллу, он, к своему удивлению, обнаружил в хрустальной вазе на столе в столовой отпечатанную на машинке коротенькую записку с благодарностью и сто евро в качестве платы за разбитые бокалы. Однако тщательное обследование винного хозяйства не обнаружило недостачи. Когда месье Лаваль попытался связаться с девушкой Жан-Люка в Париже, чтобы вернуть деньги, он выяснил, что ее телефон отключен.

По краю садов виллы Боргезе идут элегантные бульвары и тихие зеленые улочки, совсем непохожие на грязные, исхоженные туристами улицы центра города. Это места, где ходят дипломаты и люди с деньгами, где транспорт двигается с разумной скоростью и где гудки машин звучат как призыв к восстанию в далеких странах. Одна такая улочка кончается тупиком. Она идет слегка вниз и сворачивает вправо. В дневные часы на ней подолгу царит тень от высоких сосен и эвкалиптов, вздымающихся над виллами. Узкий тротуар взломан корнями деревьев и постоянно усеян сосновыми иглами и мертвыми листьями. В конце этой улочки находится дипломатический квартал, охраняемый строже, чем большинство домов в Риме.

Оставшиеся в живых и свидетели происшедшего вспомнят, какое той поздней зимой было идеальное утро – ясное и чистое, достаточно холодное в тени, чтобы продрогнуть, достаточно теплое на солнце, чтобы расстегнуть шерстяное пальто и помечтать о ленче под открытым небом. К тому же это была пятница, что лишь способствовало атмосфере праздника. В дипломатическом Риме в такое утро люди не спеша наслаждаются капуччино и cornetto,[2]обдумывая обстоятельства своей жизни и размышляя о том, что все смертны. В такой день никто не спешит. Многие совещания отменяются. Большинство повседневной писанины откладывается на понедельник.

В маленьком тупике близ садов виллы Боргезе ничто не предвещало приближавшейся катастрофы. Итальянские полицейские и агенты безопасности, охраняющие по периметру стены квартала, лениво болтали под ярким солнцем. Подобно большинству дипломатических представительств в Риме тут было два посольства: одно имело дело с итальянским правительством, другое – с Ватиканом. Оба посольства открывались для делопроизводства в назначенный час. Оба посла находились в своих кабинетах.