В последнее время я заметила, что память моя стала слабеть: в ней то и дело появляются странные провалы. И, да, как и полагается в моем возрасте, я начинаю вспоминать прошлое и забывать то, что было вчера: куда что положила, выпила ли таблетку, заплатила ли за электричество. В особенности же это касается моей книги.

Когда я перечитываю текст, законченный неделю назад, я нахожу в нем целые абзацы, которых не писала. То есть, наверное, я их всё-таки писала, иначе откуда бы они взялись, но я этого не помню. Совсем. Иногда я беру рукопись, чтобы внести в нее новую идею, пришедшую мне в голову только что, или по-новому повернуть сюжет, но, открыв текст, вижу, что все это там уже есть, хотя этого не может быть, потому что мысль появилась у меня вот только что, а к рукописи я прикасалась последний раз пару недель назад…

Я не знаю, что это и почему так происходит, но чувствую, что нужно спешить. Я пишу эту книгу уже три года, и пора, наконец, с ней расстаться, пока жизнь моя не превратилась в сон, в котором неизвестно, кто кому снится; пока не стерлись границы между тем, что было, и тем, чего не было. Нужно завершить эту работу, пока мне еще подчиняется порядок страниц, пока персонажи не начали бродить из рассказа в рассказ и устанавливать там свои порядки, пока я помню, с чего все началось и чем закончилось. Пока я еще могу вырвать перо у поющей птицы и поставить подпись на титульном листе. Но что-то не дает мне это сделать, и я снова пишу и снова стираю написанное, распускаю сотканное, как Пенелопа, чтобы оттянуть момент расставания.

Я хотела написать книгу об искусстве, о старых домах, о фотографиях и письмах – о том, что единственно остается от нас, таких разных, таких «не таких, как все», таких одиноких, глубоко несчастных и безудержно счастливых эфемерных созданий. Удалось ли мне это, я не знаю. Но пора заканчивать, потому что бабочка может проснуться.

I

«Не умеешь летать – нечего было выпендриваться, – думала Влада. – Как в том анекдоте». Анекдот этот про ворону и прочих зверей в самолете имел обыкновение рассказывать ее коллега по кафедре Юра Свиридов, когда бывал в подпитии, что случалось довольно часто. Но Влада, по-видимому, считала, что она-то летать умеет.

Пятнадцать лет они с Никитой прожили вместе, он три раза делал ей предложение, а она отказывалась. Почему? Сначала думала, что отношения у них ненадолго, потом – что уже как-то и странно, и незачем… Да просто она никогда не любила штампов, документов, а свадьбы так вообще терпеть не могла. Весь этот официально-публичный антураж вокруг отношений двух людей казался ей до тошноты фальшивым. А теперь вот выяснилось, что, будь они с Никитой женаты, Влада бы получала какую-никакую дополнительную пенсию по потере кормильца. Тысяч пять бы дали, в добавление к её двенадцати. Не спасение, конечно, но всё-таки…

Об этом как-то заранее не думаешь: живешь и живешь. Влада вообще была не очень практична, этакая «возвышенная натура». Но хорошо быть «выше материальных расчетов», когда с деньгами нет особых проблем.

Богатыми они никогда не были, но на жизнь хватало, и Владу все устраивало. В последние годы Никита получал пенсию и продолжал работать на полторы ставки, к тому же ходил в магазины и готовил еду, а Влада могла сколько угодно сочинять романы и издавать их за свой счет тиражом в сто экземпляров. Книжки покупали друзья, знакомые, друзья знакомых и знакомые друзей, но не факт, что все они их читали.

Владе вообще казалось, что с появлением «сетературы» и возможности печататься за свой счет все кинулись писать книги, но абсолютно перестали их читать. Вот и получается, что кругом, как в старом неполиткорректном анекдоте, одни писатели, а читателей – раз, два и обчелся.

Конечно, Влада не всегда тунеядствовала. Четверть века проработала в образовании и в науке – хотя какая это наука, если в ней нет ничего объективного, – пока не выдохлась. Ушла с факультета, немного не дотянув до пенсионного возраста, и дала себе слово, что больше никогда не будет никого ничему учить и изображать из себя ученую даму, а займется тем, чего ей действительно хотелось, – литературой. Никита ее поддержал. Он ее всегда поддерживал.

О чем были эти ее никому не нужные книжки? Так, обо всем, о чем обычно пишут женщины: о странностях любви, красоте природы, одиночестве, поисках пути и сердечной смуте… В сущности, Влада ведь почти ничего не знала в жизни, кроме самой себя. Ей всегда было сложно представить существование других людей. Нет, она осознавала, что они есть, но не понимала, как они могут быть другими, не могла отделить их от своего «я».

С самого детства Владе казалось, что это не она пришла в мир, а мир к ней. Она хорошо помнит, как это произошло. Ей было, наверное, года четыре, когда вокруг нее совершенно «из ниоткуда» возникла грязная, разъезженная грузовиками дорога – смесь оранжевой глины и снега, по обочине которой нетрезвой поступью шагали деревянные столбы линии электропередач. С одной стороны вдоль дороги тянулся новенький, пахнувший свежими досками забор из штакетника, за которым была – она это отчего-то знала – безопасная, своя территория; с другой – раскинулось огромное снежное поле. Где-то там, далеко, за полем темнели мелкий подлесок и кособокие деревенские дома – территория чужая, далекая и незнакомая. Влада скорее чувствовала это, чем видела, потому что из-за низенького своего роста разглядеть как следует могла только то, что было рядом.

Судя по погоде, это сотворение мира случилось в марте. Влада хорошо помнила, как ярко светило солнце, помнила влажный, темнеющий и оседающий снег на обочине, саму себя, стоящую посреди дороги – совсем-совсем маленькую по сравнению со столбами и забором – и высокое существо в бурках, укороченном пальто на вате и пыжиковой шапке-ушанке рядом с собой – папу.

С тех пор март для Влады всегда был временем тревожного ожидания чего-то нового. Это, конечно, вполне естественно и пропечатано в сознании литературным штампом. Если погуглить «весна как обновление», найдешь двадцать девять миллионов результатов с хвостиком…. миллионов с хвостиком… двадцать девять с хвостиком… (Что-то из кэрролловской «Алисы» – a sad tail). Но все-таки было для Влады в марте что-то особенное, только свое, что она не хотела ни с кем делить: такое ощущение, как когда выздоравливаешь после болезни. И хотя она не любила раннюю весну из-за грязи, луж и появляющейся из-под снега всякой дряни на газонах, сквозь эту болезненную слабость и апатию природы ей чудилась возможность обрести второе… или пятьдесят второе дыхание, достать чернил и плакать, когда что-то внутри, в душе перемогается и кажется, что впереди – тысячи лет жизни. Но до марта ей теперь еще нужно было дотянуть.