Скорее всего, я не великий писатель.

Великие писатели пишут для того, чтобы рассказать людям о том, что они поняли в жизни.

Я написал эту книгу для того, чтобы самому что-то понять…

Возможно, кто-то, прочитав эти повести, посчитает их, рванными, скомканными. И, даже, неоконченными.

Но, может быт быть, они в чем-то еще не начаты?..

Во всяком случае, конца историям, рассказанным в этой книге, как-то не видно…

А, может быть, просто я сделал очень большую глупость…

…Написав умную книгу.

Эта повесть написана о том времени, когда еще не было специальных программ по борьбе со СПИДом, и само это буквосочетание вызывало обычный человеческий страх.

Теперь, когда мы научились привычно жить бок обок с этой страшной болезнью, остается сделать вывод о том, что мы, …вообще, очень быстро ко всему привыкаем.

Впрочем, эта история совсем не о лечении СПИДа. Это история о том, как люди решают свои проблемы …

…В наступившую, наконец, весну, снег как-то полинял и обнаружил свою истинную сущность – грязная вода с закопченного неба на мусорной земле.

Глазами, своей тоской напоминавшими этот снег, мои друзья смотрели на меня, когда слышали неправду о том, что я попытался создать образ положительного героя в нашей литературе.

Я соглашался с ними в том, что одно словосочетание «образ положительного героя» – заслуживает нескольких оборотов пальца у виска.

И клялся, что никакого «образа» я не создавал.

Просто, как всегда, написал о нормальных людях, здраво оценивающих время, в котором они живут.

Впрочем, может, именно это и есть – положительные герои любого времени…

…Однажды меня спросили:

– Как ты думаешь? За совершенные ошибки человек должен расплачиваться всю жизнь?

– Не знаю, – честно признался я, – Знаю только, что иногда судьба не предоставляет человеку даже этой возможности…

Мои взаимоотношения с человечеством ограничивают только мои взаимоотношения с самим собой.

Это не проблема, а констатация факта.

Того факта, что эта проблема существует…

…Болтливость – болезнь ситуационная.

Хотя, отчет в этом – мы отдаем себе не всегда:

– …Весна лучше осени! – восклицаю я. И, тут же, начинаю оправдываться за это, сделанное мной, довольно спорное, предположение:

– …Хотя бы потому, что весной девушки на улицах кажутся красивее, чем осенью!

И весной отлично пьется вермут с лимоном, а осень – это время портвейна!

Весна – это нежное свадебное танго, а осень – это бесстыжий канкан года! – каждое сказанное мной предложение завершается восклицательным знаком совсем не потому, что я восторжен сверх меры.

И не потому, что на мою тираду взирают очарованные мной поклонники и поклонницы.

Я попросту пьян, и восклицания – лишь малая толика последствия оставляющих меня тормозов.

На всякий случай, я завернулся в простыню, разглагольствовать голым мне пока еще стыдно – значит не все тормоза меня бросили на произвол судьбы.

Среди сотрудников вытрезвителя есть две женщины – это их я стесняюсь.

Хотя называть судьбой милиционерок можно или с очень большой натяжкой, или когда само понятие «натяжка», получает какой-то совсем иной смысл…

Все эти мысли несколько путано, но достаточно быстро звездят в моей голове – правда, не слишком ярко, чтобы ослепить или, хотя бы, оставить след – в то время, как два милиционера-сержанта стаскивают меня с высоты моего роста и, ловко заломив мне руки, так, что хрустнули кости, укладывают на диван.

Сержантов я ненавижу бессильной ненавистью побежденного, но диван я ненавижу еще больше.

Сильной ненавистью соучастника, пойманного на месте преступления.

Собственно, ненавижу я не сам диван, плевать мне на все диваны на свете, а тот запах, который он источает прямо в мой нос.

Застарелый запах пропущенного через желудок алкоголя.

Несмотря на то, что водка делает человека сиюминутным, я многое помню.

В вытрезвителе я не в первый раз.

За последний месяц.

И ко мне почти привыкли. Во всяком случае, на столько, чтобы не обращать внимания на мои тирады, то есть, собственно говоря, не обращать внимания на самого меня.

Это наше знакомство имеет и обратную сторону: я хорошо изучил характер работников вытрезвителя, и очень точно могу, даже когда пьян – а собственно, только когда я пьян, мы и встречаемся – определить ту грань, которую мне нельзя переходить без риска оказаться клиентом с «погретыми» почками.

Многие этой грани не понимают, и вводятся в заблуждение, в общем-то, корректным, особенно по началу, поведением милиционеров.

– Фамилия? – спрашивает меня дежурный.

– Никитин, – отвечаю я, а он, отлично зная все пункты моей биографии необходимые для протокола задержания, начинает острить: «А я думал Айвазовский».

Предполагается, что всем должно быть смешно.

– Постоянное место работы?

– Член союза художников, – говорю я довольно вяло. От моего настроя не осталось и следа.

Даже самого путанного.

– Пьяница ты, а не художник, – это уже не юмор. Это кунсткамеризация фактов, вернее, одна из ее форм.

Доступная стареющему капитану милиции.

– Пьяница тоже может быть художником, и не только художником, но и композитором, и, даже, ученым.

– Что-то я композиторов у нас не вижу, а тебя, художник, чуть не каждую неделю, – постепенно мы оба втягиваемся в дискуссию.

И я тут же оседлываю конька всех более-менее образованных пьяниц:

– Пьяницами были Саврасов, Мусоргский, Глинка, Ломоносов.

Все они спились, хотя и были великими.

Победителя Куликовской сечи, основоположенника марксизма и первого президента России, я не упоминаю не потому, что боюсь этих имен, а просто по забывчивости.

Фамилии великих перечисляются мной с некоторой гордостью.

Вроде, как мы люди одного уровня.

В общем – одного поля ягоды.

Подспудно я понимаю, почему это происходит: ошибки, которые делают великие, это уже не ошибки, а форма существования эпохи.

В этот момент я ненавижу милиционеров с их усеченной образованностью и стремлением с каждым говорить на равных.

Мне они кажутся нарушителями гармонии мира, и очень хочется, чтобы такой мир исчез.