в гигантском суставе на высоте Васькиных плеч… Мёртвое древо, мёртвое. Давно не бегут от корней к вершине живительные соки, и невесть зачем цепляется лесной упокойник за расползающуюся под ногами твердь. Если где и были в миру у этих обрубков человеки-двойники, то давно сгнили в могилах…

В сальных волосах над ухом зло запищало, забилось. Васька лапнул себя, едва не сшибая треуголку и ощутил жгучий укол. Всё, распухнет как оладья. Перед глазами рябило и роилось, толкалось и лезло в зрак. Трубка погасла…

Рычков начал ретираду мимо третьего столба, на треск валежин и отдалённый гомон: ватажники ставили бивак и, мнилось, уж тянет из густеющей тьмы горьким дымком сгоревших лишайников. Асессор сделал два нестройных тяжёлых шага, когда почувствовал плотную, упругую хватку на правой щиколотке.

Руки действовали сами: одна отбросила полу плаща, а другая уже тянула за эфес шелестящую в ножнах полоску стали. Рычков рванул пленённую ногу из жижи, изготавливаясь рубить и…

В ногах вспучилось мутным пузырём. Мшара треснула, поползла гнилым рядном. На закатный свет болотной жабой выскочил грязный бородавчатый ком. Полетел в сторону, но стреноженный длинными усами, обвившими Васькин сапог, плюхнулся к подножию третьего столпа. Рычков зарычал и рубанул таки по осклизлым, блестящим нитям, изготовляясь обратным движением нанести неведомой твари смертельный укол, и уже пошёл — телом, руками, ногой, — привычно и бездумно изворачиваясь…

…И захохотал, клёкотно, мокро, опустив клинок.

Старый стоптанный лапоть, распущенное на носу лыко, оборы вытянулись, словно гигантские черви: чёрные, склизкие. Обрубки их застряли в складках голенища. Ещё подношение?..

Смеялся Васька недолго. Пронырливая мошка мигом набилась в распяленный рот, асессор поперхнулся. Долго и натужно кашлял, схаркивая. Словно по сигналу полковой трубы, гнус ринулся на Рычкова разом, залепляя глаза, набиваясь в складки одёжи, протискиваясь под грязный офицерский бант, угрызая потную шею.

Асессор в сердцах отмахнулся. Рискуя сломать клинок, рубанул вскользь по чёрному стволу ближнего истукана и заторопился прочь от юродивой рощи, на сухое и выше, к яркому пятну бивачного костра. Он едва разбирал дорогу, всё ещё перхая и плюясь, как азиатский верблюд. Ветки цеплялись за одёжу, под ногами хлюпало и булькало. Гнус восторженно кружил вокруг головы. Темнота кругом делалась плотнее. Рычков заметил, что выбрался на сухое, только когда резкий ветерок, сорвавшийся с горки, смёл зудящее облачко за спину. А там, в глубине скрюченной рощицы, пока зарубка от Васькиной шпаги на стволе иссохшего истукана наполнялась мокрой, осклизлой темнотой, мшара, потревоженная непрошенным вторжением, покойно укладывалась в ночь, сонно дожёвывая испорченную человечью обувку…

***

— …святой Стефан пришёл в сии места отверзть зырян от язычества и окрестить в православную веру и многия монаси с собой привёл. И рассылал он тех чернецов окрест, по речкам, в лесную глушь, чтобы искать становища и говорить с туземным людом. Вот раз два чернеца набрели на такое становище и захотели проповедовать, но зыряне от языческой ереси отцов не захотели отказаться и убили тех монасей, зарыли в лесу и возложили на погребение два огромных валуна… Воинский начальник из самого первого острога на Усолке, послал на то становище войско — язычников побить, поселение разорить и всякий страх навести. Зыряне же про то прознав, вырыли огромную яму и поставили на подпорах настил поверх той ямы. Собрались на том настиле всем становищем, от мала до велика оружные и стали с пришлыми биться, но силу не переломили. А когда не осталось у них на ногах почти что никого, тот настил хитро обрушили и сами на себя обвалили землю. И долго ещё в том месте шевелилась земля и слышались стоны… А у язычников есть такой обычай: дабы мертвецы не шастали в мир живых, в ногах упокойника сажали дерево и ходили за ним, как православные ходят за могилами на кладбище. Вот и вышла на месте той общей могилы целая роща, кривая да убогая. По всему северному прикамью, где хоронились язычники заживо, наросли такие рощи. Сказывают ещё, что сам Вёрса, лесовик зырянский те места обхаживает, ибо сами язычники почитают те места опасными и злыми. И в каждом таком месте Вёрса сажает раздвоенную сосну. Она тебе и мета, и препон, замок. Но ежели в особые дни через расщеп глянуть на восход, то может открыться дорога в подземное царство мёртвых…

— Свят-свят…

— Ври больше!

— Вот те крест святой…

…Стращал, конечно, Семиусов. Его дребезжащий подьячий голосок вплетался в тишину ночи, мешался с потрескиванием сучьев в костре, на котором слабо шипел остывающим кипятком походный котёл в хлопьях сажи.

Рычков дремал в сторонке, завернувшись плотнее в плащ. Устаток не забирал. Лицо горело, и зудело в самых причудливых местах тело, куда, казалось, никак не могла забраться мошка. Изгрызенное ухо развесилось оладьей и, мнилось, долго колыхалось ещё, стоило повернуть голову. Сыто грело нутро давешней ушицей, которая и опротивела всем до нельзя, но хрупкое белое мясо поленных щук умяли подчистую, швыркая юшкой, куда Шило загодя набросал каких-то душистых травок…

Время от времени Васька разлеплял оплывшие веки, всматриваясь в темноту, перечёркнутую редкими сосновыми стволами; сонно следил, как срывались с языков пламени быстрые искры и уносились прочь; пересчитывал ломкие, чёрные силуэты сдвинувшиеся ближе к огню, едва признавая донельзя искажённые багряными отсветами лица, что больше походили на чертовы хари на адовой кухне. Там и сям поодаль наросли кочки — то охотнички спали, укрывшись кто чем, а кто и так, прямо на толстом ковре из палой хвои, через который земля тянуло из человека тепло не в пример менее.

«Яг» продувался насквозь, протягивался ветром, что раскачивал невидимые вышние кроны, изредка посыпая бивак рыжей хвоей; уносил вниз по склону и гнус, и запахи болота от сырой одежды, и кислую вонь давно немытых тел, сопение и храп, наломавшихся за день служивых. Изредка из темноты доносился плеск воды от близкого ручья: не то водяной там хороводил с мавками, не то замшелый налим хватал зазевавшегося мыша…

— Нету там раздвоенной сосны, — донеслось до Рычкова.

Где это «там» было понятно. И хоть про лапоть Васька никому не стал говорить, но думки всякого вертелись вкруг уродливой заболоченной рощи, сказочных стволов и диковинных образин.

— Вот, я о про то и сказываю, — отозвался Семиусов, — Нет препона…

Ближайшая к Рычкову «кочка» заворочалась, разрослась и в рыжие блики юркого света посунулась неровно остриженная голова капрала Крюкова.

— А вот завтрева самые говорливые пойдут дозором до полудня, — сказала голова злым шёпотом, — Потому как, чаю, силёнок у вас не убавилось… Кто там бдит?! Лебядко? Корытин? А ну, разбирай