Глава пятая. Для чего пианисту Борису Шпилю был нужен длинный указательный палец, или Самый лучший из армян – это Робик Мхитарян

Наша квартира закрывалась, только когда никого не было дома. В остальное время дверь была слегка приоткрыта, только набрасывалась цепочка. Свет, всегда горевший на кухне, просачивался через эту щель на лестничную площадку с двумя квартирами. Входная дверь вела прямо на кухню, поэтому запахи бабушкиной стряпни можно было уловить еще в подворотне, которая соединяла улицы Чайковского и Воинова. Даже для Двойры с ухажерами ставилась миска с хрящиками, а уж любого человека, переступавшего порог квартиры, сначала кормили, а потом уже спрашивали имя-отчество. Нередко оказывалось, что прохожие просто ошиблись парадной, но расставались уже друзьями, обменявшись адресами и обещаниями приехать еще.

Надо ли говорить, что дедушкины однополчане были частыми и желанными гостями в нашем доме. После войны старались не теряться, часто списывались, так что по праздникам открытки и телеграммы слетались со всех концов Советского Союза. Более интернациональной семьи, чем наша, было и не придумать. Вы бы видели столы, которые накрывались в нашем доме, когда собирались однополчане с женами! Узбекский плов, грузинский шашлык, армянский коньяк, сибирские пельмени, украинские галушки и многое другое. Что там ВДНХ! Вот где была выставка достижений кухонного хозяйства! Всех объединяла настоящая дружба, испытанная войной, лагерями, голодом и страданиями.

В тот день за столом, накрытым красной клеенкой, сидели три друга: майор танковых войск Михаил Липшиц, полковник Иван Рябоконь и подполковник Роберт Мхитарян.

Они ели бабушкину фирменную фаршированную рыбу и форшмак, закусывали украинским салом, запивали горилкой и коньяком. Если бы не зарубежные гастроли, к ним присоединился бы знаменитый пианист Борис Шпиль.

Свела и развела этих людей война. Но послевоенная жизнь все расставила на свои места, и сейчас они сидели за одним столом пьяные и счастливые, хотя все могло быть и по-другому.

Правда, за этим столом не хватало главного человека – фельдшера Василия Савельевича Кравченко, но его уже давно не было в живых, а похоронен он был далеко под Псковом. Я там не был и знаю об этом только по рассказам, но говорят, что его желанием было – быть похороненным в той деревне, где он проработал фельдшером всю жизнь, откуда ушел на фронт и куда вернулся после войны. Его дети разъехались по всей стране, жена тоже умерла, но ее похоронили в Выборге, где жил старший сын Кравченко, тоже Василий. Дедушка все горевал, что тот в Псковской области одинокий заросший мхом крест на погосте, поклониться некому, а человеку столько людей жизнью обязано, не на одну деревню хватит.

* * *

Историю чудесного спасения Робика Мхитаряна дедушка рассказывал мне много раз, и каждый раз она обрастала все новыми подробностями.

Был апрель, конец войны, сорок пятый год. Дедушка со своим танковым подразделением стоял в каком-то маленьком немецком городке. Хоть в воздухе уже вовсю пахло победой, бои по-прежнему шли кровопролитные, немец сопротивлялся как мог.

В том же городке стоял пехотный полк, которым командовал тогда полковник Рябоконь, и был у него в штабе адъютант Робик Мхитарян. Всю войну вместе – начинал Рябоконь майором, вояка был отменный, дослужился до полковника, а Робика своего никому не отдавал, он как талисман при нем был. Поговаривали даже, что берег его, сам на передовую, а Робика в штаб с пакетом, но это клевета, честный был мужик, бойцов своих жалел, всех сынками называл. Это дедушка у него перенял. И еще веселый был очень, Робика все дразнить любил. Присказка у него была: «Самый глупый из армян – это Робик Мхитарян!» А потом обнимет его и засмеется.

А Робик и сам весельчаком был. Статный, бравый – уж очень его женский пол любил, от поварих до телефонисток.

Придет, бывало, под утро в землянку, Рябоконь приподнимется на койке и качает головой:

– Эх! Самый ебкий из армян – это Робик Мхитарян!

И опять все смеются.

И вот однажды стоял Рябоконь у разрушенного, отбитого у немцев здания, с ним еще солдаты и Робик рядом.

И тут из разбитого окна – выстрел.

Никто и ахнуть не успел, а Робик метнулся и Рябоконя прикрыл. Вздрогнул, оседать начал, и кровь из груди толчками по гимнастерке. По дому сразу очередями прошлись, и тихо стало. Стоят и смотрят.

На земле – Робик, Рябоконь склонился над ним и кажется ему, что все, потому что глаза у Робика уже внутрь смотрят, и видит он то, что другие не видят.

Рябоконь китель скинул, рубаху нижнюю на себе рвет, зажать пытается рану под сердцем.

Тут фельдшер Кравченко подскочил. Разрезал гимнастерку на Робике и понимает, что все – конец. Пулевое отверстие точнехонько между ребер прошло, и кровь даже не льется, а толчками пульсирует из раны.

Рябоконь трясет Робика:

– Ну, Робик, ну! Не смей! Самый сильный из армян – это Робик Мхитарян!

Кравченко смотрит на рану, поворачивается и вдруг кричит в толпу непонятное:

– Руки вверх!!!

Все машинально руки вверх подняли, а ближе всех стоял бывший выпускник консерватории по классу рояля Боря Шпиль.

Хватает его Кравченко за руку, смотрит на длинные пальцы бывшего пианиста, а ныне рядового, выхватывает бинт, быстро наматывает на палец, силой пригибает руку ошалевшего Бори к Робику и орет:

– Затыкай!

– Чем?! – перепуганно переспрашивает интеллигент в пятом колене Боря Шпиль.

Ну чем русский мужик может предложить заткнуть рану, если состояние и раны, и мужика критическое?

Кравченко громко обнародовал чем, а на деле точно воткнул палец Шпиля в пулевое отверстие и надавил сверху.

Ох, не зря до войны Боря полторы октавы брал – как по писаному палец в отверстие вошел.

Тут и санитары подоспели.

Кравченко орет:

– Не вынимай палец!

А Борис уже и сам сообразил, переложили их вместе на носилки. Крови в Робике чуть осталось, а жизнь все-таки теплится. Так и доставили в полевой госпиталь в позе – музыкант сверху с пальцем в ране.

Ну что? Надо на стол, а палец нельзя вытаскивать.

Рябоконь чуть не с наганом к военврачу. Тот на войне еще не такое видел, а у сестрички – глаза с блюдца. Дали наркоз, хирург вокруг Бориного пальца рану обработал и говорит:

– Давай я расширять начну, а ты прижимай, вытаскивай только по моей команде. – И шутит еще: – Может, и тебе наркоз дать?

Шпиль только головой помотал. В туалет надо бы, а нельзя.

Аккуратно, чтобы не порезать, расширяет хирург рану и видит, что пуля под самым сердцем прошла, перикард задела, а длинный музыкальный палец Шпиля