— Это Бетти Грэйбл. Она застраховала свои ноги на миллион долларов.

— Не может быть!

— Честное слово. Такие дорогие ножки бывают только у американок.

— А у француженок они сколько стоят?

— Точно не знаю, но, сколько б ни стоили, все равно во франках, а это ерунда.

Мы любовались долларовыми ножками Бетти Грэйбл, валяясь на кровати прямо в здоровенных армейских ботинках. Леонс уныло жевал резинку.

— Все это не для нас. Чтобы добиться успеха в Голливуде, надо быть красавчиком, а у меня вон какая рожа.

И правда, подумал я, глядя на него, рожа не ахти, но возразил:

— Посмотри на Микки Руни — у него рожа не лучше твоей.

— Ну да, для комика еще туда-сюда.

Однако комическое амплуа Леонса, кажется, не привлекало.

— Понимаешь… — Он замялся. — Я бы хотел играть героев-любовников. Смешные фильмы мне не нравятся. А нравятся любовные истории. Вот бы и в жизни у меня такие были!

— И будут, — пообещал я. — Для этого не обязательно быть таким уж красивым. Лишь бы бабла хватало.

— Это верно, — приободрившись, сказал Леонс, — а уж бабла раздобыть всегда можно.

— Вот и получишь любовных историй сколько хочешь. А я женщин не люблю. То есть я бы, конечно, тоже не возражал иметь такую, как в кино, холеную, всю в мехах и драгоценностях, чтоб все видели, что это мне по карману. Но вообще женщины — пустая трата денег.

— Что ты несешь! — возмутился Леонс. — Да будь у меня женщина, которая бы меня по-настоящему любила, я бы… я бы сразу выздоровел. А то я вон кашляю все время. И Жозетта тоже — наверно, это у нас семейное. Но если бы меня по-настоящему полюбила женщина, весь кашель прошел бы. Да что там — можешь считать меня чокнутым, но я уверен, если меня полюбит женщина, то и рожа не такая страшная станет. Женщина, она может все изменить.

— Ну, положим, рожа у тебя не такая уж страшная, — сказал я из вежливости. — Ты, конечно, не красавец, но бывают и хуже. Только зубы все портят, они у тебя гнилые.

— Доктор говорит, это потому, что я плохо питался, когда был маленький. Молока мало пил. Он говорит, сейчас у многих детей такие зубы, а все из-за войны.

— Это только в городах, — заметил я. — В деревне всегда найдется что пожрать.

Во мне опять заговорила полевая крыса.

— Нас с Жозеттой растил пьянчуга отчим, — сказал Леонс. — Мать вышла за него замуж вторым браком, а сама скоро умерла. Он вечно был под мухой, даже на войну пошел в подпитии, и, на наше счастье, его тут же убили.

— Как это «на ваше счастье»?

— Ну, мы получили свободу. Родители всегда плохо кормят детей. Они работают и, как все, кто работает, обычно ничего не зарабатывают. А дети из-за этого сидят голодные, и у них гниют зубы, а то и легкие. Мало того, они еще за нами присматривают, мешают самим разобраться.

— И ты разобрался сам?

— Конечно! Это было проще простого. Чтобы мы не попали в приют, нас взяла к себе консьержка, добрая тетка. Это было время, когда только-только образовался черный рынок. Сначала мы ей помогали, потом она нам помогла.

— И вы от нее ушли?

— Ужасно глупо получилось. В сорок втором ей, видите ли, вздумалось помогать союзникам. Торговать на черном рынке уже само по себе было патриотично, потому что прибавляло немцам забот, так нет, этого ей показалось мало, и она принялась прятать летчиков, которых забрасывали союзники. Говорю же, глупость ужасная!

Я рассеянно рассматривал портрет Бетти Грэйбл.

— Понятное дело, ее быстро загребли в гестапо, — продолжал Леонс, — и укатали куда-то, откуда она уже не вернулась. Жалко, она вообще-то была ничего.

Он закурил сигарету.

— И как же вы?

— Ну, мы как работали, так и работали. У нас все было налажено в том квартале. Нас все знали. Сначала мы остались у нового консьержа — хотели взять его в долю. Но он оказался подлецом — все забирал себе. Тогда мы ушли.

— Куда?

— Я стал жить у приятеля, а Жозетту отдал в школу.

— В школу?

— Да. Она с ума сходила по театру. А в Медоне была школа драматического искусства или что-то в этом роде. Под руководством одного старого кособокого хрыча. То ли англичанина, то ли русского эмигранта. Этот старикашка наплел Жозетте, будто он великий трагик, и она поверила. Поступила туда, а я каждый месяц посылал ей деньги. Потом я узнал, что она была там единственной пансионеркой и что я один, выходит, содержал старого трагика, его жену и служанку, а заодно и за квартиру платил. Впрочем, я хорошо зарабатывал, так что мог себе позволить.

— А чем ты торговал?

— По большей части золотишком. У меня был знакомый бармен, который специализировался на слитках. Ему их привозили из Швейцарии. Полиция закрывала глаза — хорошие были времена. Все тогда, понимаешь, старались немцам насолить. — Он улыбнулся, показав свои гнилушки. — Теперь совсем другое дело. Немцы ушли, и полицейским приходится действовать по правилам. Скоро сам увидишь. После Освобождения я связался с Вандерпутом, потому что мальцу вроде меня стало опасно торговать в одиночку, пришлось обзавестись приемным папашей.

Он говорил со мной так дружелюбно, что я решился задать ему вопрос, который не давал мне покоя:

— Скажи, а зачем вы меня подобрали?

Леонс пожал плечами:

— Честно говоря, я тут ни при чем. Ты, похоже, хороший малый, но поначалу я был против. Это старик удумал.

— Но зачем я ему? Я же ничего не умею делать.

— Не бойся. Мы тебя всему научим. Почему старик тебя взял, я понятия не имею. Может, и правда из патриотизма, кто его знает. Он же помешанный. Ну и потом, увидишь, он вообще подбирает всякую всячину: веревочки, старые гвозди — все подряд. Такой у него бзик.

Леонс задумчиво посмотрел на меня:

— Лучше бы ты остался у себя, в провинции. Там, наверно, хорошо, в лесах?

Мне даже обидно стало — он думает, я, что ли, на дереве жил? — но ответил:

— Хорошо.

— Воздуха много?

— Много.

Леонс порылся под подушкой, вытащил большую мятую картинку, расправил ее:

— Посмотри — красиво, правда?

Это была фотография огромной, во все небо, горы. Вершина возвышалась над облаками, теснившимися вокруг нее, как стадо овец вокруг большого дуба. Все склоны покрывал снег.

— Гора Килиманджаро. Это в Африке.

— Да ну! Не может быть, чтоб в Африке — тут же снег!

— В горах всегда снег. Так и называется — вечные снега. И в Африке тоже. Будь я миллионером, я бы жил там, в вечных снегах, вместе с любимой женщиной. Там, наверно, такой чистый воздух!