ДеСалли потеряли все.

Патриарх той эпохи выстрелил себе в сердце, оставив потомков и наследников прозябать среди черных и нищих белых, которых они совсем недавно нещадно эксплуатировали. Но в тридцать восьмом году колесо фортуны повернулось в обратную сторону.

Молодой геолог, заручившийся поддержкой могущественных покровителей из Техаса, взял в аренду большой участок земли, некогда принадлежавший семейству ДеСалль. Благодаря капризам законодательства штата Луизиана землевладельцы сохраняли право на добычу полезных ископаемых в течение еще целых десяти лет после переуступки оных. Мой прапрадедушка мечтал лишь о том, чтобы получить причитающиеся ему деньги за аренду. Но за девятнадцать дней до истечения срока его законных прав на землю молодой геолог наткнулся на одно из самых богатых месторождений нефти в Луизиане. Названное месторождением ДеСалль, оно позволило получить свыше десяти миллионов баррелей сырой нефти. В конце концов мой прапрадедушка выкупил все до единого акры земли, принадлежавшей ДеСаллям, включая остров. Кроме того, он выкупил и Мальмезон, вернув особняку изначальную роскошь, которой он славился еще до Гражданской войны. Его нынешний владелец, мой дед со стороны матери, поддерживает Мальмезон в первоначальном состоянии, из-за чего его и выбрали украсить обложку журнала «Архитектурный дневник» десять лет назад. Но город, который окружает особняк, хотя и сохранился не хуже Чарльстона или Саванны, похоже, обречен на медленное вымирание подобно всем городкам Юга, через которые не проложили автостраду федерального значения. Да и промышленность обошла его стороной.

Я объезжаю «большой дом» и паркуюсь рядом с одной из двух кирпичных пристроек позади него. Восточное здание для рабов – двухэтажная постройка, размерами превосходящая некоторые пригородные дома, – была моим домом с детства. Наша служанка, Пирли, живет в западной постройке, отделенной от остальной части тридцатью ярдами розового сада. Она с пеленок ухаживала за моей матерью и теткой, а потом делала то же самое для меня. Приближаясь к восьмидесяти, Пирли по-прежнему сама водит небесно-голубой «кадиллак», гордость всей ее жизни. Он притаился сверкающей игрушкой в темноте позади ее дома, и его хромированные части надраены тщательнее, чем на машине любой белой матроны в городе. Пирли частенько засиживается у телевизора допоздна, но уже миновала полночь, и сейчас ее окна темны.

Машины моей матери нигде не видно. Она, скорее всего, отправилась в Билокси, чтобы навестить старшую сестру, которая сейчас проходит через все процедуры очередного горького развода. «Линкольна» моего дедушки тоже нет. В семьдесят семь лет дедушка Киркланд все еще сохраняет замечательную природную живость, но удар, случившийся с ним в прошлом году, положил конец его карьере автолюбителя. Не мудрствуя лукаво, он нанял водителя и вновь принялся за прежний образ жизни, который показался бы утомительным человеку вдвое моложе его. Нынче вечером дедушка может быть где угодно, но мне почему-то кажется, что он на острове. Он охотник-любитель, и остров ДеСалль, на котором водится много оленей, диких кабанов и даже медведей, стал для него вторым домом с тех самых пор, когда он вошел в нашу семью, женившись на бабушке пятьдесят лет назад.

Когда я выбираюсь из «ауди», жара окутывает меня, словно теплое одеяло. Ночной воздух наполняет стрекотание кузнечиков и кваканье лягушек, доносящееся из ближайшего речного залива, но эти звуки, пришедшие из детства, вызывают во мне смешанные чувства. Я смотрю на дальнюю часть поместья, и глаза мои выхватывают из темноты искривленное кизиловое деревце, растущее на краю розового сада, который отделяет наш дом от дома Пирли. От волнения у меня перехватывает горло. Под этим деревом расстался с жизнью мой отец, застреленный грабителем, с которым он схватился двадцать три года назад. Я не могу смотреть на кизиловое дерево и не вспоминать ту ночь… Сквозь дождь вспыхивают синие проблески огней полицейских машин. Мокрое, серое тело. Остекленевшие глаза смотрят в небо. Я много раз просила дедушку срубить это дерево, но он всегда отказывался, заявляя, что глупо уродовать красоту нашего знаменитого розового сада из одной только сентиментальности.

Сентиментальность…

После убийства отца я перестала разговаривать. Совсем. В буквальном смысле. За целый год я не проронила ни слова. Но умом восьмилетней девочки я непрестанно пыталась найти ответ на вопрос: что такого искал грабитель, что стоило бы жизни моего отца? Деньги? Фамильное серебро? Коллекцию ружей или картин дедушки? Все это были вполне возможные мотивы, вот только мы не обнаружили никакой пропажи. Повзрослев, я начала думать о том, что, может быть, незваный ночной гость пришел к моей матери. Ей тогда едва исполнилось тридцать, и она с легкостью могла привлечь внимание насильника. Но поскольку убийцу так и не поймали, эта теория так и осталась теорией, проверить ее было невозможно.

После того как случился первый приступ депрессии – мне тогда исполнилось пятнадцать, – в голове у меня поселился новый страх: может быть, никакого грабителя не было вовсе? Мой отец был застрелен из собственного ружья, и единственные отпечатки пальцев, обнаруженные на нем, принадлежали членам нашей семьи. Я не могла не думать о том, что отец – изнутри и снаружи обожженный войной, забыть которую он так и не смог, – решил свести счеты с жизнью. Быть может, несмотря на то что жена и дочь обожали его, он чувствовал, что нет другого выхода, кроме как покончить с этим существованием, выстрелив в себя. К тому времени я уже сама была на грани подобного поступка, так что понимала, что это вполне возможно. За прошедшие годы я подумывала о том, чтобы совершить это самой, и подумывала неоднократно. Но что-то всегда мешало мне смириться с мыслью о том, что отец покончил жизнь самоубийством. Вероятно, в глубине души я верила, что сила, которая не дала мне сорваться в те ужасные ночи, – его прощальный подарок, единственное наследство, которое он мне оставил.

Я ненавижу этот проклятый розовый сад, созданный по образу и подобию садов Мальмезона, за которыми ухаживала сама Жозефина. В нем собраны розы со всего мира, и он наполняет воздух такими ароматами, что туристы в восхищении закатывают глаза. Но для меня запах роз навсегда смешался с запахом смерти.

Я отворачиваюсь от сада и, повинуясь паранойе, порожденной долгими годами жизни в городе, выгружаю с заднего сиденья чемоданчики с оборудованием. И только на полпути к двери дома для слуг соображаю, что в Натчесе могла бы оставить вещи на заднем сиденье незапертого автомобиля на целый месяц и, вернувшись, найти их на прежнем месте.

Входная передняя дверь заперта. А ключа у меня нет. Обойдя здание кругом, я подхожу к окну своей старой спальни, опускаю чемоданчики на землю и поднимаю оконную раму. Спертый воздух, вырывающийся через приоткрытое окно, переносит меня на пятнадцать лет назад. Я поднимаю чемоданчики, переношу их через подоконник и опускаю на пол, потом перелезаю сама и пробираюсь в темноте к выключателю на стене. Это легкое путешествие, потому что моя спальня выглядит именно так, как выглядела в мае тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, когда я закончила среднюю школу.

Стены были обшиты деревом еще в тысяча девятьсот семидесятом году, а ковер темно-синего цвета на полу – тот же самый, который положен в год, когда я родилась. Шелковые разноцветные стрекозы свисают на ниточках с потолка, а стены украшают плакаты с изображением рок-звезд: Ю-2, Шинед О'Коннор, Р.Е.М., Стинг. На стене напротив платяного шкафа висят полки, уставленные многочисленными фотографиями и моими плавательными трофеями, отмечая каждое мгновение карьеры, которая началась в пять лет и закончилась в шестнадцать. На старых фотографиях отец, темноволосый мужчина среднего роста приятной наружности, стоит рядом с долговязой и неуклюжей девчонкой, начисто лишенной мяса на костях. Когда тело девочки начинает округляться, отец исчезает с фотографий, а его место занимает пожилой мужчина с серебряными волосами, строгими, словно вырубленными резцом скульптора, чертами лица и пронизывающим взглядом. Это мой дед, доктор Уильям Киркланд. Когда я сейчас гляжу на фотографии, мне приходит в голову мысль, что мать присутствует лишь на некоторых из них, и это кажется мне странным. Но мама никогда не разделяла моего интереса к плаванию, представляющему собой «асоциальную» активность и поглощающему уйму времени, которое с пользой можно было потратить на более «подобающие» занятия.