Это было слово «Домелла».

Никто так и не узнал, что оно означает. Им стали называть девочку, которую царь Каул приказал воспитывать так, как если бы это была его собственная дочь.

А старик умер, ничего не успев объяснить. Когда с него сняли его странную одежду, на груди обнаружили цепь и висящий на ней знак в виде креста с изображением распятого человека.

А еще на руках старика обнаружили глубокие порезы. Но царь Каул, взглянув на них, воспретил обмывать тело старика и воспретил всем, кто видел его раны, когда-либо упоминать о них. Пришельца похоронили по аххумскому обряду.

А Домелла — темноглазая, с нежно-белой кожей и иссиня-темными волосами, с узкими глазами, приподнятыми наружу — росла и превращалась в истинную красавицу. Никто никогда не видел такого разреза глаз, как у нее, и такой нежной кожи. Она казалась пришельцем совсем из иного мира. Впрочем, так оно и было.

Что же касается остального — то царь Каул унес с собой в могилу тайну того, чем поил старик девочку на протяжении нескольких дней на плоту, носившемуся по океану.

* * *

А потом каулы подчинили себе соседние племена, заняли столицу древнего аххумского государства — Ушаган — и провозгласили сына Каула Ахха Мудрейшим, царем всех племен от Туманных гор до Арли, от Запада до Востока.

Внук Каула Аххаг взял Домеллу в жены и начал великие завоевания, положив начало величайшему государству из всех, когда либо существовавших во Вселенной. И, покорив Алабары и остров Арроль, Арли, Киатту, Южный Намут, Индиару, Наталь, семь таосских королевств и множество иных стран и племен в Равнине Дождей и в Туманных горах, принял титул «царя всех царей».

* * *

Отборная сотня каулов из агемы — тысячи царских телохранителей — несла караульную службу в нуаннийском дворце. Днем и ночью во всех коридорах под настенными светильниками без движения стояли одетые в броню, вооруженные мечами и боевыми топорами стражники огромного роста. Каждые два часа менялись они, но не все одновременно, а по двое, один пост за другим. И каждый из постов находился в поле зрения другого, так, что никто и никогда не смог бы незаметно проникнуть во дворец и пройти по его лабиринту к царским покоям.

Но и верные каулы не могли препятствовать тому, что поднималось из глубин подземелья, из бесчисленных подземных этажей.

Сначала это был просто легкий туман, дымка, от которой теряли резкость огни светильников и блики на панцирях стражников.

Потом к дымке добавились блуждающие огоньки. Эти огоньки обладали таинственной силой, притупляя внимание стражей, а может быть, просто лишая их воли.

Первым, заметившим их, был Крисс из дома Иссов, Крисс, уже несколько ночей после припадка наследника проводивший почти без сна.

Огоньки, мелькнувшие в дальнем конце коридора, подействовали и на Крисса; во всяком случае, сначала он почему-то не придал им никакого значения.

Но потом о таинственном свечении ему донес начальник личной охраны царя Ашуаг.

И вот в одну из ночей Крисс и Ашуаг, прихватив с собой масляные светильники, отправились в обход дворца, чтобы выяснить, наконец, что же тревожит покой царя и его сына.

Начав обход от царских покоев, они обошли все помещения, занятые охраной и многочисленными службами царского двора, прошли по всем охраняемым коридорам и наконец достигли одного из нижних уровней, в котором охрана была усилена.

— Все ли спокойно? — спросил Ашуаг у старшего по караулу.

— Все спокойно, повелитель, — ответил бородатый десятник.

Они обошли четыре поста, стоявших возле входов в подземелье.

Входы были забраны специально устроенными деревянными щитами.

— Никто не открывал эти входы?

— Нет, господин. Нам приказано не касаться их.

— Почему? — поинтересовался Крисс.

— Говорят, что за ними прячутся тени жрецов, господин, — спокойно ответил десятник.

— Это глупые слухи, — сердито сказал Ашуаг. — Неужели каулы верят им?

Десятник слегка замялся и ответил не сразу:

— Мы выполняем приказы и верим тем, кто их отдает.

— Кто же тогда распускает слухи?

— В свободное от службы время о чем только не говорят солдаты, господин…

— Ты умен, — надменно сказал Ашуаг и десятник опустил глаза. — Но, может быть, слухам есть иные причины, кроме безделья?

Не дождавшись ответа, он повернулся к стоявшим поблизости стражникам.

— Эй вы! Давно служите в гвардии?

— Оба шли с войском от самого Ушагана, — вставил десятник.

— Я спрашиваю не у тебя!.. — Ашуаг вновь повернулся к страже.

— Я хочу знать, не слышали ли вы что-нибудь подозрительное или, может быть, видели что-то, чему не придали значение?

Один из каулов поклонился:

— Слышали, господин. Каждый из нас что-нибудь, да слышал. Здесь, возле входов в подземный мир, чего только не услышишь…

— И что же слышал ты?

— Я слышал голос моей матери, господин.

— Что ты городишь? — воскликнул десятник, но замер, повинуясь жесту Ашуага.

— Матери? Твоей собственной матери? Каулки?

— Так, господин.

— А где твоя мать? В Ушагане или, может быть, в Аммахаго?

— Ее нет, господин. Она, названная Доброй, присоединилась к тем, кто ушел навсегда.

— Она умерла? Когда?

— Давно, господин. Почти двадцать лет тому назад. Я был еще несмышленым мальчишкой.

Ашуаг поманил пальцем стражника и тихо сказал:

— Если ты лжешь, тебя накажут. Если говоришь правду, запомни: больше ты никогда и никому не скажешь об этом. Все понял?

— Все, господин.

Тогда Ашуаг и Крисс заняли места в одной из каменных ниш, где было устроено что-то вроде временного караульного помещения, и стали по одному допрашивать всех каулов, дежуривших здесь в этот час.

Десятника отослали, допрос велся с глазу на глаз.

Выяснилось, что практически каждый из стражников слышал голоса давно умерших родных и знакомых. Это открытие так поразило Ашуага, что он решил немедленно допросить всю караульную сотню.

Они поднялись наверх и приступили к делу. Допрос продолжался до самого утра. А спустя несколько часов, когда горячее нуаннийское солнце выбелило исполинские стены дворца, вся сотня была снята с охраны. В спешном порядке каулам приказано было сесть на коней и отправиться на западную границу, на реку Чанд.

Для охраны была призвана сотня бессмертных, которую, впрочем, уже вечером сменила другая сотня.

Исключением были лишь глухонемые личные стражники царя и царицы, оставшиеся на своем месте — и то лишь потому, что их смена неизбежно вызвала бы недовольство и вопросы самого Аххага.